В результате, правда, Януш Корчак до конца жизни не знал: родился ли он 22 июля 1878 года, или 22 июля 1879.
Смею вас уверить, что, когда мы начинаем знакомиться с нашим героем, загадка с годом рождения — не единственная.
Вот, пожалуйста, еще одна: как правильно писать фамилию: Гольдшмит или Гольдшмидт? Тут тоже, оказывается, есть неясности…
В Википедии, а также в книге Бети Джин Лифтон «Король детей», написано ГольдшмиДт с предпоследним «д».
Во всех остальных — Гольдшмит. Польский вариант пишется так: Henryk Goldszmit. Никакого «д» на конце нет. Так будем писать и мы: Генрик Гольдшмит. Тем более что дома нашего героя называли не иначе как Генрик.
Или все-таки — Хенрик? Через «Х», а не через «Г»…
Море загадок!
Банальность — это абсолютная истина. От того и раздражает.
«Мы все родом из детства»… Банально. Истинно. Раздражает своей очевидностью.
Приятно заметить, что очевидность эта к Янушу Корчаку отношения почти не имеет. То есть у него было, разумеется, детство, однако родом он, скорее, не из него, а из того периода, когда детство заканчивается.
Финал детства, обрушившийся на него, как ураган…
Отец сначала сходит с ума, а потом умирает в психбольнице странно и не до конца понятно — вот обстоятельства детства и юности, сформировавшие нашего героя решающим образом.
До этого все было хорошо.
Прекрасное детство ребенка из обеспеченной семьи: кухарка, горничная, няня — пани Мария.
Кроме них: мама, бабушка, младшая сестра Анна. Наш герой растет в мире женщин, которые любят его и балуют.
Теплое нежное детство.
Во главе дома — отец. Серьезный юрист. Автор монографии «Лекции о бракоразводном праве по положениям Закона Моисея и Талмуда».
До отцовской болезни отношения с папой были, скажем так, противоречивые. Вот как Корчак, уже много позже, описывает их в дневнике:
«Справедливо было, что мама неохотно доверяла детей заботам отца, и справедливо [было то, что] мы — сестра и я — с трепетом восторга, с порывом радости встречали и вспоминали [потом] даже самые напряженные, изматывающие, неудачные и печальные последствия „удовольствий“, которые с поразительной интуицией находил не слишком уравновешенный педагог — папуля.
Он больно таскал нас за уши, несмотря на суровые предостережения мамы и бабушки:
— Вот оглохнет ребенок — сам будешь виноват!»[14]
Но зато в памяти остались прекрасные мгновения катаний с папой на лодке. В лодке отец почему-то никогда не нервничал, и с ним можно было обсуждать что угодно. Он был словоохотлив и даже как будто интересовался тем, что думает и говорит сын.
В доме поговорить не удавалось еще и потому, что он всегда был полон отцовскими клиентами.
Иногда папа зовет сына, ставит на табурет и заставляет читать наизусть стихи. Как правило, Мицкевича. И непременно — на польском языке.
О чем читал маленький мальчик? Об одиночестве, о любви, о свободе… Стоял на табуретке и декламировал. Как и большинство детей, терпеть этого не мог. Но старался. Чтобы папа не ругался. И мама не расстраивалась.
Папе было приятно, что его ребенок читает наизусть классика польской литературы.
Вообще, мне кажется, что, когда детей заставляют читать стихи с табуретки, это делается не столько для возвышения самого ребенка, сколько для радости родителей, для того чтобы они могли похвастаться — какой у них замечательный растет сын.
Папа — известный юрист гордится перед коллегами своим отпрыском. Мама не имеет голоса, чтобы своего сына защищать. Да, может быть, не видит ничего предосудительного: Генрик читает великого польского поэта. Поди плохо!
Знакомая ситуация. Даже банальная.
Табуретка. Гости. Декламация стихов. Поклон. И — бежать к себе в комнату. Ото всех. К манящему, а не тоскливому одиночеству.
«Я был ребенком, „который часами может играть один“, ребенком, о котором никто не знает, дома ли он. Кубики (кирпичики) я получил, когда мне было шесть лет; играть с ними я перестал в четырнадцать»[16].