По существу, это первый представительный съезд российских социал-демократов, именно сейчас закладываются основы партии, которая поведет пролетариат на борьбу за переустройство мира.
По лицу Ленина видно, с каким удовлетворением слушает он Плеханова.
Да и все, решительно все сейчас в приподнятом настроении. Споры и разногласия начнутся позже, завтра, но сегодня… сегодня, кажется, все понимают, что именно они, участники этого съезда, делают историю.
Все споры еще впереди, по существу предшествовавших съезду разногласий не высказывались еще ни Плеханов, ни Ленин, ни Мартов; но то, что именно здесь, именно сегодня начинается спор, в котором родится истина, Землячка понимает великолепно.
В едином порыве, без голосования, Плеханова избирают председателем съезда и затем записками, тайным голосованием, выбирают двух заместителей.
Ленин и Красиков занимают места за столом президиума.
Споры начнутся завтра, а сегодня у всех слишком приподнятое настроение, слишком большое для всех торжество этот съезд!
Потому-то с таким оживлением все идут после первого заседания в «Золотой петух» — так называется гостиница, в которой расположились делегаты, — и по случаю торжества кое-кто позволил себе пропустить по рюмочке, а Гусев дал целый концерт, он пел для товарищей одну оперную арию за другой.
Разногласия начались на втором заседании. Ленин выступил с предложением о порядке дня. Он находил нужным прежде всего обсудить вопрос о Бунде — по существу, это был вопрос об основных принципах организации партии.
Началась работа; казалось, все было сделано для того, чтобы съезд проходил в полной тайне.
Каково же было удивление Землячки, когда при выходе ее остановил полицейский.
— Простите, сударыня, но я хотел бы спросить, чем это вы там занимаетесь на этом складе?
Землячка растерялась.
— Мы готовим… готовим любительский спектакль.
— Благодарю.
Полицейский откланялся…
Землячка сообщила о разговоре с полицейским Гусеву, и тот тоже не придал полицейскому любопытству серьезного значения.
Не прошло, однако, недели, как Землячку и Гусева пригласили в полицейский участок — прислали в гостиницу полицейского, который с безупречной вежливостью вручил им голубые повестки.
Пришлось пойти, чтобы отвести от себя подозрения.
Но выяснилось, что полиция отлично осведомлена о том, что происходит в заарендованном брюссельском лабазе.
— Двадцать четыре часа… В двадцать четыре часа предлагается выехать из Бельгии, — было безапелляционно предложено Гусеву и Землячке. — Мы не хотим портить свои отношения с Россией. Вполне возможно, что на съезде вы ограничиваетесь одними теоретическими дискуссиями, однако агенты русского правительства утверждают, будто вы готовитесь взорвать…
Полицейский комиссар поводил в воздухе руками, так и не уточнив, что именно собираются взорвать русские революционеры.
Оставалось лишь подчиниться.
«Со съездом переконспирировали, — вспоминала впоследствии Надежда Константиновна. — Своим вторжением мы поразили не только крыс, но и полисменов».
В Брюсселе уже ходили рассказы о русских революционерах, собирающихся на какие-то тайные совещания.
Пришлось срочно перебазироваться — местом для продолжения съезда избрали Лондон. Объявили на несколько дней перерыв, уложили чемоданы и отправились в страну туманного Альбиона.
Прибыли в Остенде, погрузились на пароход.
Землячка ехала вместе с Владимиром Ильичем и Надеждой Константиновной.
Владимир Ильич был в отличном расположении духа. В конце концов не так уж важно, где заседать. Важно, что съезд собрался и будет продолжаться и что большинство искровцев были твердыми и последовательными сторонниками Ленина.
Вскоре после отплытия спустились в кают-компанию, поужинали.
Смеркалось. На море начиналось волнение. Пароход покачивало. Сперва никто не обращал на это внимания, но постепенно пассажиры стали расходиться по каютам. Пароход был старинной постройки, отдельные каюты предоставлялись лишь пассажирам первого класса, а для пассажиров второго класса предназначалась одна общая каюта для дам и одна — для мужчин. Делегаты съезда путешествовали во втором классе, партийные деньги требовалось экономить. Качка усиливалась. Надежда Константиновна побледнела, и Землячка тоже чувствовала легкое головокружение. Они поднялись из-за стола.
— Мы пойдем, Володя, — сказала Надежда Константиновна. — Я хочу лечь…
— А я еще погуляю немножко, Наденька, — сказал Владимир Ильич. — Какая отличная погода!
Однако погода была далеко не такая отличная, как казалось Владимиру Ильичу. Качало все сильнее и сильнее. Крупская и Землячка лежали на своих диванах, и им становилось все хуже и хуже, морская болезнь давала себя знать.
В дверь заглянул Владимир Ильич.
— Ну как?
— Лучше не спрашивай, — простонала Надежда Константиновна. — Ты иди, иди. Не гляди на нас…
— Может быть, чем-нибудь помочь?
Надежда Константиновна только замахала рукой.
Дамы остались в каюте, а Владимир Ильич, нахлобучив кепку, упрямо вышагивал по палубе, его не брала никакая морская болезнь.
Вскоре он появился в каюте вновь, принес на блюдечке нарезанный лимон.
— Говорят, очень помогает.
Но дамы в изнеможении не могли поднять головы.
А Ленин бодрствовал до поздней ночи, то заглядывая в каюту и осведомляясь о самочувствии своих спутниц, то возвращаясь обратно на палубу. Он уверенно и быстро ходил взад-вперед, останавливая иногда матросов и вступая с ними в разговоры. Он оставался верен себе. Никакой вялости, никакого проявления слабости. Всегда любознательный, живой, подвижный, всегда устремленный вперед, идущий навстречу всем бурям и ветрам.
Он ходил, не обращая внимания на качку, а когда Красиков отыскал его на палубе и соболезнующе сказал, что Владимир Ильич только крепится и лучше бы ему тоже лечь, как это сделали все остальные, Ленин страшно рассердился и попросил не укладывать его в постель, потому что чувствует он себя совершенно превосходно.
— Превосходно, батенька! — задиристо произнес Ленин. — Понимаете, я чувствую себя совершенно превосходно.
Он чувствовал себя победителем и эту бодрость духа сохранял в Лондоне в течение всего съезда.
Ленина не пугала угроза неминуемого раскола. Борьба искровцев и антиискровцев становилась все ожесточеннее, нервы Ленина были напряжены до крайности, и все же он со всеми был неизменно тактичен и вежлив и, председательствуя, сохранял полное беспристрастие.
Помимо Ленина, среди участников съезда заметно выделялись еще два человека.
На одного Землячка взирала с почтением. На него все взирали с почтением. Все знали, что это — ума палата. Знал это и он сам.
Плеханов. Крупнейший марксист, выдающийся теоретик, знаменитый критик народничества, создатель группы «Освобождение труда». Никто ему не осмеливался возражать. Но Землячке помогал ее врожденный скептицизм. Уж очень барствен, привык быть первым, привык повелевать и несет в себе эту барственность как отличительную особенность. До обыкновенных людей еле снисходит.
Он давно уже уехал из России, и, надо полагать, скучает о ней.
Умен, умен, представителен, даже великолепен, но холоден и отчужден от всех.
Второй понятнее и ближе Землячке. Тоже умен, и к тому же в отличие от Плеханова темпераментен и эмоционален. Но нет в нем твердости и аккуратности, которые так ценны в работниках умственного труда. Бедствующий российский интеллигент. Так и хочется позвать и получше его накормить. Это Мартов. Юлий Осипович Цедербаум, видный деятель социал-демократического движения, один из редакторов «Искры».
Бледное лицо, ввалившиеся щеки, жидкая бородка, небрежно вздетое на переносицу пенсне, изо всех карманов торчат газеты, брошюры, рукописи. Ходит сгорбившись, одно плечо выше другого. А начнет говорить — сразу чувствуются и ум, и знания. Но весь какой-то несобранный. Говорит хорошо, но где-то внутри сам не ощущает ни четкости, ни ясности…