Когда говорят об израильском писателе Этгаре Керете, часто упоминают такие умные и важные слова, как, например, постмодерн, или постмодернисткий абсурд. Никоим образом не оспаривая их, хотелось бы привести строку из стихотворения О.Э.Мандельштама, которая не раз приходила на ум при работе над текстами Э.Керета, и даже, да простится эта дерзость, сделать ее эпиграфом к настоящей книге переводов:
И море, и Гомер, всё движется любовью…
Герой одного из рассказов плача говорит: «Вы злые, у вас нет сердца». Возможно, именно в этом случае, возникает то, что называется абсурдом. И наступает ночь, когда умирают автобусы. Удивительно, но при чтении рассказов Керета возникает образ маленького ночника, светящего у кровати ребенка, чтобы мы не боялись.
И в последних строках хочется высказать благодарность и признательность:
Этгару Керету за истинную радость работать с его текстами;
Эммануэлю Гельману, подавшему блестящую идею в правильное время и помогавшему в ее осуществлении;
Алене Крикушенко за отличную хевруту, или работу в паре с текстами и переводчиком.
Всем спасибо, и удачного чтения!
Удивился? Конечно, удивился! Ты встречаешься с девушкой, первое свидание, второе, сегодня — ресторан, завтра — кино, вечный дневной сеанс. Вы начинаете спать, восторг полнейший. Потом появляется чувство. И тогда, в один прекрасный день, она приходит к тебе и плачет. Ты обнимаешь ее и просишь успокоиться, говоришь, что все в порядке. И она отвечает, что больше не может, что у нее есть секрет, и не просто секрет, а нечто темное, какое-то проклятие, о котором она все время хотела рассказать тебе, но не решалась. Это постоянно давит на нее как две тонны кирпичей. И признаться, она знает, что я тут же уйду от нее, и это будет правильно. И она опять принимается плакать.
— Я тебя не оставлю, — говоришь ты. — Нет, никогда, я люблю тебя.
Ты, наверное, выглядишь слегка взволнованным, но на самом деле это не так. А если даже и так, то все это из-за ее рыданий, но совсем не из-за секрета. Опыт уже научил тебя, что эти секреты, от которых женщин просто рвет на части, все они одного толка, типа случки с животным, или с родственником, или переспать с кем-то, кто платит за это деньги. «Я — шлюха», — в конце концов говорят все они, а ты обнимаешь и говоришь: «Ты — нет, нет, не ты…» или «Ш-ш-ш…», если они продолжают плакать.
— Но это что-то, в самом деле, ужасное, — настаивает она, как будто почувствовала все твое равнодушие, которое ты так старался скрыть.
— Это в тебе все отзывается таким страхом, но дело тут лишь в акустике. Как только это выходит наружу, вдруг оказывается совсем не таким страшным.
И она, почти уже поверив, еще минуту колеблется, и потом приступает.
— Если бы я сказала тебе, что по ночам превращаюсь в крепкого такого, волосатого мужичка, без шеи, и с кольцом на пальце, ты бы и тогда продолжал меня любить?
И ты говоришь ей: «Конечно». Что же еще ты можешь сказать, что нет?! Она лишь пытается проверить, любишь ли ты ее безоговорочно, такой, как она есть, а ты ведь всегда был силен в экзаменах. И действительно, сразу же после твоих слов она тает, и вы предаетесь любовным утехам прямо в салоне. Потом вы лежите обнявшись, и она плачет, ибо ей полегчало, и ты тоже прослезился, поди знай почему. Все не так, как всегда, и она не встает, чтобы уходить. Она остается на ночь у тебя. А ты не спишь, и смотришь на ее красивое тело, на садящееся за окном солнце, на луну, вдруг появляющуюся как будто ниоткуда, на серебряный свет, касающийся ее тела, гладишь волосы у нее на спине. И менее, чем за пять минут, ты обнаруживаешь рядом с собой в постели мужчину, толстого и низкорослого. И этот мужчина встает, улыбается и немного сконфуженно одевается. Он выходит из комнаты, а ты, совершенно загипнотизированный, идешь за ним следом. Вот он уже в салоне, нажимает пухлыми своими пальцами на кнопки пульта и смотрит по телевизору спортивную передачу, футбол в Лиге чемпионов. Он ругается, когда промазывают. Когда забивают гол — подхватывается и в экстазе изображает руками волны. После окончания игры он сообщает тебе, что у него пересохло во рту, и в животе пусто. Он бы съел шашлык из курочки, если можно, но и говядина бы его устроила. И ты садишься с ним в машину и везешь его в какой-то знакомый ему ресторанчик в Азуре. Новая эта диспозиция тебя беспокоит, очень беспокоит, но ты как-то не знаешь, что предпринять, твои решалки молчат. Вы спускаетесь к Аялону, ты, как робот, переключаешь скорости, а он сидит рядом с тобой и постукивает золотым кольцом, надетым на мизинец. У светофора, на перекрестке Бейт Дагон, он опускает боковое стекло, подмигивает тебе и кричит какой-то девице в военной форме, пытающейся поймать тремп: «Эй, красотка, хочешь, чтобы загрузили тебя сзади, как козу?» Потом, в Азуре, ты наталкиваешься мясом, так что живот вот-вот лопнет, а он, смеясь как ребенок, наслаждается каждым куском. И все время ты говоришь себе, что это лишь сон, несколько странный сон, но еще немного и ты проснешься.
На обратном пути ты спрашиваешь, где он хочет выйти, и он делает вид, что не слышит, но выглядит при этом очень несчастным. И, в конце концов, ты обнаруживаешь, что возвращаешься с ним к себе домой. Уже около трех. «Я иду спать», — говоришь ты ему. Он делает тебе ручкой и, устроившись на пуфе, продолжает пялиться на демонстрацию мод. Утром ты просыпаешься разбитый, с резью в животе. А она, в салоне, еще спит. Но пока ты моешься в душе, она уже встает. Виновато обнимает тебя, но ты слишком растерян, чтобы что-нибудь сказать. Время идет, а вы все еще вместе. Ваши любовные занятия делаются все более проникновенными. Она уже не молоденькая девочка, да и ты стал старше. И вдруг ты начинаешь заговаривать о ребенке. А ночью вы с этим толстяком развлекаетесь, как никогда прежде. Он водит тебя в рестораны и клубы, о которых ты раньше даже и не слышал, и вы вместе танцуете на столах и бьете посуду, как будто завтрашний день для вас не существует. Он очень мил, этот толстяк, хотя и несколько грубоват, как правило, с женщинами. Иногда на него находит такой завод, что ты просто не знаешь, куда деваться. Но, во всем остальном, с ним чистый кайф. Когда вы только познакомились, тебя не очень-то интересовал баскетбол, но сейчас ты знаешь все команды. И всякий раз, когда команда, за которую вы болеете, побеждает, ты чувствуешь, будто очень чего-то хотел, и вот оно сбылось. А это весьма редкостное чувство, особенно у такого, как ты, большей частью вообще не знающего, чего он хочет. И так каждую ночь ты устало дремлешь рядом с ним под игры Аргентинской лиги, а утром просыпаешься в обществе красивой и прощающей женщины, которую ты тоже до боли любишь.
Товию я получил на свой день рождения, когда мне исполнилось девять лет. Его подарил мне Шмулик Равиа, наверное, самый большой жадина в классе, у которого как раз в этот день ощенилась собака. У нее было четверо щенков, и его дядя отправился бросать их всех в воду с моста на Аялоне, и тогда Шмулик, только и думавший, как бы сэкономить деньги на подарке, который ребята из моего класса покупали в складчину, взял одного щенка и принес мне. Он был ужасно маленький и когда лаял, у него получался только писк, но если кто-нибудь дразнил его, он мог вдруг зарычать, и на миг его голос становился глубоким, низким, совсем не как у щенка, и это было смешно, как будто он подражает взрослой собаке. Поэтому я и назвал его Товией, как Товию Цафира, который тоже всех копирует. Папа с первого дня невзлюбил его, да и Товия не слишком полюбил отца. На самом деле Товия вообще не очень-то кого любил, кроме меня. С самого щенячьего детства он всех облаивал, а когда немного подрос, уже начал пытаться награждать укусами любого, кто оказывался поблизости. И даже Саар, который не был любителем поливать других грязью, сказал, что у этой собаки не все в порядке с головой. Мне же он ничего плохого не делал. Только все время прыгал на меня и лизал, и каждый раз, когда я уходил от него, начинал плакать. Саар сказал, что ничего удивительного в этом нет, ведь я его кормлю. Но я знал многих собак, которые лаяли даже и на тех, кто их кормит. И еще я знал — то, что происходит между нами, это вовсе не из-за еды. Он любит меня по-настоящему. Любит просто так, без всякой причины, и очень сильно. Ведь и Бат-Шева, моя сестра, кормила его, а он люто ее ненавидел. Вот и разберись, что у собаки в голове!