— Чтоб у тебя были только хорошие сны, — и он нацелил палец на кнопку, чтобы прервать разговор. — В следующий раз будешь слушать, что я тебе говорю, а?
Мы уже были почти у моего дома, на повороте он увидел какую-то худышку в мини, испуганно заметавшуюся, когда он просигналил.
— Нет, ты только посмотри на нее! — сказал он, пытаясь скрыть слезы. — Ну, правда, что, ты бы ей не вставил?
Яниву он купил игрушечную обезьяну в каскетке. Если нажать обезьяне на спину, она издает странное рычание, высовывает длинный язык, достающий до носа, и косит глаза. Дафна считала, что игрушка уродливая, и Янив будет ее бояться. Но Янив как раз, был в высшей степени доволен. «Хоа-а-а!» — старался он подражать рыку обезьяны. Косить он не умел, поэтому вместо этого моргал, а потом смеялся от удовольствия. Что-то есть в этом, таком полном, наслаждении ребенка, с чем невозможно соперничать. А в том состоянии души, в котором пребывал папа Авнер, даже и с наслаждением менее полным он не очень-то мог соревноваться.
Дафне он привез духи из дьюти-фри, те, что были написаны в записке. Были там две бутылочки — большая и маленькая, и он купил большую, не жалея денег — муж Авнер никогда не был скупым.
— Я просила о-де-туаль, — сказала Дафна.
— И..? — спросил он нетерпеливо.
— Не страшно, — улыбнулась Дафна, эдак горьковато, что свидетельствовало прямо о противоположном отношении к проблеме выбора, ты привез парфум. Это несколько крепко, но и то хорошо.
Своей матери он привез упаковку длинного «Кента». У нее проблем с подарками не было.
— Я должна сказать, что меня очень беспокоит Янив, — сказала она и резкими движениями разорвала упаковку сигарет.
— Что не так с Янивом? — спросил сын Авнер равнодушным голосом человека, знающего с кем ему приходится иметь дело.
— В детской консультации сказали, что он ниже по росту детей своего возраста, а когда его бьют, не дает сдачи, но это еще бы ничего…
— Что значит «его бьют»? Кто-то его бьет?
— Я, но немного, ну, не совсем бью, толкаю, чтоб научить защищаться. Но он только забивается в угол и вопит. Я тебе говорю, на будущий год ему идти в садик, и если к тому времени он не научится защищать себя, дети сделают из него котлету.
— Никто из него ничего не сделает, — рассердился я, — и прекрати быть бабкой-истеричкой!
— Ну, ладно, ладно, — обиделась мать и закурила, — если бы ты дал мне закончить, ты б знал — я и сама говорила, что это еще цветочки. А вот что действительно нестерпимо с моей точки зрения, это что ребенок не умеет говорить «папа». Ты когда-нибудь слышал о ребенке, который не умеет говорить «папа»? И не потому, что он не разговаривает. Он знает много слов — «чипсы», «Ури», «вода» — вообще, чего он только не говорит! Только «папа» он сказать не может, и если бы не я, он бы и «бабушка» никогда не говорил.
— Он не называет меня папой, он зовет меня другим симпатичным именем, — я старался улыбаться, — ты не должна преувеличивать.
— Извини меня, Авнер, но «Алло!» — это не симпатичное имя. «Алло!» кричат по телефону, когда плохо слышат. Ты знаешь, что Авива, вашего соседа снизу, он называет по имени, и только своему отцу он кричит «Алло!». Как будто ты какой-то хам, влезший на чужое место на стоянке.
— Эта страна — как женщина, — сказал на старательном английском бизнесмен Авнер германскому инвестору, — красивая, опасная, непредсказуемая, и в этом часть ее очарования. Я бы не променял ее ни на какое другое место в мире.
Как и много раз прежде, он не знал, говорит ли он правду. Может быть и да, однако абсолютно ясно, что такие речи действовали на инвесторов много лучше, чем любые иные соображения, и даже чем проносившиеся в голове страхи.
— Эта страна — грязь под ногтями западного мира, она воображает, что она — Европа, но она, в сущности, ничто иное, как ком грязи вперемешку с потом, у которого развилось самосознание.
Нет, на таких разговорах не получишь дивидендов.
— Скажите мне правду, Герман, — он улыбнулся и протянул кредитную карточку официантке с симпатичным татуажем, — есть в Вашем Франкфурте место, где так хорошо готовят суши?
После того, как он кончил, они остались в той же позе: она на четвереньках, и он сверху над ней. Они не шевелились и не говорили ни слова, как будто боялись вспугнуть то хорошее, что по ошибке у них получилось. Когда он устал, положил голову ей на плечо и закрыл глаза.
— Хорошо нам, — прошептала Дафна, как будто самой себе, но, в сущности, для него.
И он почувствовал себя обманутым. Пусть скажет, что ей хорошо, думал мужчина Авнер, почему она упорствует еще и меня затащить внутрь, овладеть, назвать по имени. Глаза его оставались закрытыми, он почувствовал, как она выскальзывает из-под него и он погружается внутрь матраца.
— Хорошо нам вместе, — потрудилась она разъяснить, и провела рукой вдоль его позвоночника, движением несколько медицинским, как будто измеряла расстояние от мозжечка до фаллоса.
Он продолжал окапываться в матраце.
— Скажи что-нибудь, — прошептала она ему на ухо.
— Что? — спросил он.
— Не важно что, — шептала она, — только скажи.
— Тебе не кажется странным, что он не умеет говорить «папа»? — сказал он и посмотрел на нее. — Ты ведь знаешь, даже «яблоко» он умеет произносить, и имена половины наших соседей по дому?
— Мне это совсем не кажется странным, — произнесла Дафна обычным своим голосом, — он зовет тебя «Алло!» и ты подходишь, вот он и думает, что тебя зовут «Алло!». Если это тебе мешает, поправляй его.
— Мне не очень-то мешает, — пробормотал он, — я только не уверен, что это общепринято.
Вечером сидел зритель Авнер у телевизора и наблюдал за Янивом, игравшим с обезьяной, которая по непонятной причине перестала рычать.
— Алло! — крикнул он в его сторону и помахал обезьяной, — Алло!
— Папа, — умоляюще и почти не слышно прошептал отец Авнер.
— Алло! — упорствовал Янив и резко тряхнул обезьяну.
— Скажи «папа» и я починю, — удивительно остроумно сказал бизнесмен Авнер.
— Алло! — завопил Янив. — Ал-л-ло! Па-а-мася!
— Выбирай сам, — стоял он на своем, — или — «Алло!» и «Паамася!» Или — «папа» и «Хоа-а-а!».
Янив услышал, как бизнесмен Авнер подражает рычанию обезьяны, на мгновение застыл, а потом разразился смехом. Сначала человек Авнер подумал, что это презрительный смех, но через секунду ему удалось сообразить, что речь идет не более чем об истинной радости.
— Хоа-а-а! — хохотал Янив. Он бросил на пол обезьяну и начал идти к нему, сделав твердый, хотя и не очень устойчивый шаг. — Хоа-а-а! Алло!
— Хоа-а-а! — зарычал папа Алло и подбросил вверх смеющегося Янива. — Хоа-а-а-а-а!
В день его двадцати девятилетия с моря дул приятный ветер, и он это знал. Он, однако, был далеко, потому что она ненавидела воду и песок, но все-таки знал. На море всегда есть ветер. Они как раз возвращались в такси откуда-то, и он всю дорогу держал картонную коробку, обернутую бумагой из универмага. Эта коробка с подарком, была самой большой из всех, какие он в жизни получал. Не самой красивой, но уж точно самой большой. И он обнимал ее всю дорогу, целовал в щеку, в грудь, при каждом поцелуе изумляясь тому, что она не смущается. Когда он расплачивался, ужасный этот водитель сказал, что никогда прежде не встречал такой подходящей друг другу пары. Он много ездит, кружит по дорогам Гуш Дана, как орел вокруг открытой могилы, а такой пары как они ни разу не видел. И в ту же секунду, как водитель это сказал, он ощутил в теле какой-то жар. Тайный, скрытый жар, который может распространяться в пространстве только в редких случаях присутствия большой истины. Потом, в постели, он рассказал ей, что почувствовал в тот миг, и она сказала, что если он нуждается в поддержке водителя такси, этого прыщавого малого, не способного даже держаться своей полосы, то, видимо, их любовь действительно в конце пути. А он лежал, прижавшись к ней, и говорил, что она такая милая, и что он любит ее. И она плакала как принцесса, и говорила, что хотела бы, чтоб он любил ее всю, а не только постельные утехи с ней. Сейчас их глаза были уже закрыты, ветер с моря студил ему лицо, и он дремал рядом с ней, обнимая самого себя, как ребенок, как младенец.