— Сорок два года, — вежливо присвистнул я, — она, конечно, нечто.
— Да, — кивнул старик. Я видел, что ему хочется вытащить фотографию, и вздохнул с облегчением, когда он отказался от этой мысли. С каждой минутой ситуация становилась все более конфузливой, хотя было ясно, что намерения у него добрые.
— У меня есть три правила, — усмехнулся старик, — три железных правила, которые помогают мне сохранить свежесть. Хотите их услышать?
— Конечно, — сказал я, — и знаками заказал у официантки еще кофе.
— Первое, — старик воздел палец, — каждый день я стараюсь отыскать что-то новое, что я в ней люблю, хотя бы самую малость. Вы знаете, как она отвечает по телефону, как она повышает голос, когда делает вид, что не понимает, о чем Вы говорите, — вот такого рода вещи.
— Каждый день? — сказал я. — Это, наверняка, трудно.
— Не очень, — засмеялся старик, — нет, когда втянулся. Второе правило — каждый раз, когда я встречаю детей, а теперь и внуков, я говорю себе, что половина моей любви к ним — это она. И последнее правило, — продолжил он после того, как Сесиль вернулась из туалета и устроилась рядом со мной, — когда я возвращаюсь из поездки, я всегда привожу своей жене подарок. Даже если отсутствую только один день.
Я снова кивнул и пообещал всегда помнить. Сесиль смотрела на нас обоих с некоторым недоумением, я ведь не принадлежу к числу тех, кто вступает в беседы в общественных местах. Старик, который, похоже, это уловил, поднялся, чтобы уйти. Он приложил руку к шляпе, сказал мне: «Так держать!», поклонился Сесиль и удалился.
— Моя жена? — хихикнула Сесиль и скривилась. — Так держать?
— Ну, просто, — я погладил ее по руке, — он увидел обручальное кольцо у меня на пальце.
— А, — Сесиль поцеловала меня в щечку, — он выглядел странновато.
Я возвращался самолетом в страну, и в моем распоряжении было три кресла, но, как всегда, мне не удалось заснуть. Я размышлял о своей сделке со швейцарцами и не слишком-то верил, что она мне по зубам, и об игровой приставке, которую я купил для Рои вместе с джойстиком. Когда я думал о Рои, старался помнить, что половина моей любви к нему это, в сущности, любовь к Мири. А потом я пытался думать о какой-нибудь мелочи, которую я в ней любил, — ее лицо, как будто равнодушное, с которым она ловит меня на лжи. Я даже купил ей подарок в дьюти-фри на борту самолета — новые французские духи, и молоденькая улыбчивая стюардесса сказала, что все их сейчас покупают, и даже она сама ими пользуется.
— Скажи-ка, — сказала стюардесса и протянула мне свою загорелую ручку, — не очень дурацкий запах?
Ее рука действительно отлично пахла.
Вчера ночью умер Рабин. Его задавил мотоцикл с коляской. Рабин умер на месте. Мотоциклист тяжело ранен и потерял сознание, приехала скорая и забрала его в больницу. К Рабину они даже не притронулись, он был мертв, и ничего нельзя было сделать. Тогда мы с Узи взяли его и похоронили у меня во дворе. Потом я заплакал, а Узи закурил сигарету и сказал, чтоб я перестал, его раздражает, когда я плачу. Но я не перестал, и через минуту он тоже заплакал. Потому что, как бы я ни любил Рабина, он любил его еще больше. Потом мы пошли домой к Узи, а в парадном уже поджидал полицейский, и хотел задержать его, потому что пришедший в себя водитель мотоцикла, нажаловался врачам в больнице, что Узи ударил его ломом по шлему. Полицейский спросил Узи, почему он плачет, и Узи сказал ему: «Кто плачет?! Ах ты, сволочь полицейская, подлый фашист!» Тут полицейский двинул ему, а отец Узи вышел и потребовал у полицейского документы, а тот не показывал, и в течение пяти минут собралось, наверное, уже человек тридцать. И полицейский сказал им, чтоб они успокоились, а они сказали ему, чтобы он сам успокоился, и начали толкаться, и дело опять уже почти дошло до драки.
Наконец полицейский ушел, а отец Узи усадил нас обоих у них в салоне, дал нам спрайт и велел Узи объяснить, что случилось, быстро, раньше, чем полицейский вернется с подкреплением. Узи сказал, что он врезал одному ломиком, но как раз тому, кому полагалось, и что тот донес в полицию. А отец спросил, что именно ему полагалось, и я сразу увидел, что он сердится. Тогда я рассказал ему, что начал этот, с мотоциклом, потому что он сначала наехал коляской на Рабина, а потом обругал нас, и еще меня стукнул. И отец Узи спросил его, правда ли это, и Узи не ответил, но кивнул головой. Я видел по нему, что он до смерти хочет курить, но при отце боится.
Рабина мы нашли на площади. Увидели его, когда выходили из автобуса. Он был еще котенком и дрожал от холода. Мы с Узи, и еще одна девочка из «Дозорных Цаалы»,[8] которую мы там встретили, пошли искать молоко, но в Эспресс баре нам давать не захотели, а в Бургер-Ранче не было, потому что у них там кашрут. Наконец, мы нашли минимаркет на Фришмана, и нам там дали пакет молока и пустую коробку от сыра, и мы налили котенку, и он мигом все вылакал. И эта ликующая дозорная, которую звали Авишаг, сказала, что мы должны назвать его «Шалом», потому что Рабин умер за мир, и Узи кивнул и попросил у нее номер телефона. А она сказала ему, что он как раз очень славный, но у нее уже есть парень, солдат. И после того, как она ушла, Узи погладил котенка, и сказал, что в жизни не назовет его Шаломом, что Шалом — имя йеменское, а назовет его Рабин, и она может валить трахаться со своим солдатом, потому что хоть лицо у нее и красивое, но фигура абсолютно кривая.
Отец Узи сказал ему, что счастье его, что он несовершеннолетний, но теперь, наверное, и это не поможет, потому что железом размахивать — это вам не жвачки воровать в супере. А Узи продолжал молчать, и я почувствовал, что он снова собирается заплакать. Тогда я сказал папе Узи, что все это из-за меня, потому что когда Рабина задавило, я позвал Узи и сказал ему про Рабина. А мотоциклист, который сначала как раз был симпатичный и огорчился, что так получилось, спросил меня, что это я кричу. Я объяснил ему, что кота зовут Рабин, и только тогда он начал злиться и стукнул меня. А Узи сказал отцу: «Этот говнюк не остановился на «Стопе», задавил нам кота, а потом еще и Синаю врезал, и ты бы хотел, чтоб я промолчал?» И отец не ответил, закурил сигарету, и без всяких слов подкурил другую для Узи. И Узи сказал, что лучше всего, если я сейчас же смоюсь домой, пока не пришли полицейские, тогда, по крайней мере, не впутают и меня. А я сказал, что меня это не устраивает, но тут даже отец заупрямился.
Прежде, чем подняться домой, я остановился на минутку у могилы Рабина и подумал, что было бы, если б мы его не нашли, какой бы тогда была его жизнь. Может, он совсем бы замерз, но, скорее всего, кто-нибудь другой забрал бы его домой, и тогда б его не задавило. Все в жизни вопрос везения. Даже если бы настоящий Рабин после того, как спели «Песню мира», не стал бы сразу спускаться со сцены, а немного подождал, он был бы еще жив, и вместо него, стреляли бы в Переса. Так, во всяком случае, говорили по телевизору. Или если бы у той, на площади, не было парня, солдата, и она таки дала Узи свой телефон, и мы назвали Рабина Шаломом, тогда бы его все равно задавило, но это хотя бы не закончилось дракой.
Мне нечего терять, думала девушка, одной рукой помогая ему расстегнуть лифчик, другой упираясь в косяк двери. Если будет плохо, так, по крайней мере, смогу рассказывать, что было, но не так, чтоб очень, а если классно, так вообще — и удовольствие получу, и похвастаться смогу. А если все-таки будет противно, всем расскажу, что он по нулям в сексе, и отомщу ему.
Мне нечего терять, думал парень, если она в курсе дела, тогда подвезло, а отсосет — так вообще. Ну, а не сложится, так по любому, еще одна. Двадцать вторая, даже двадцать третья, если засчитывается, когда рукой.