Индусы тоже, как выяснилось, обожали отцовские рассказы. Они внимательно и сосредоточенно их слушали, и чаще всего смеялись в положенных местах, так что Яон иногда забывал, что они не понимают ни слова. При более внимательном рассмотрении он обнаружил, что они не столько прислушиваются к словам отца, сколько сосредотачиваются на его прекрасном, обнаженном брюхе, наблюдая, как оно содрогается, когда отец описывает что-нибудь смешное или особо волнительное. Внизу отцовского живота виднелся шрам от операции аппендицита, и один из индусов на ломаном английском объяснил Яону, что каждый раз, когда шрам краснел, они узнавали, что в рассказе произошло нечто очень опасное. Отец Яона брал всю компанию с рекордной естественностью, и продолжал свои воспоминания вслух, сглатывая при этом слюну, от великой взволнованности заливавшую его рот. Он рассказывал о Шайке Брабальте, легендарном старьевщике с соседней улицы, который посреди ночи пробирался по улицам на своей телеге, крушил топором все дорожные знаки «Нет въезда на лошадях» и разбрасывал их растерзанные останки на заднем дворе Городского отдела уличного движения. Интересно, что бы подумали об этом индусы, если бы все-таки понимали. Несомненно, представляли бы себе этот Рамат-Ган неким весьма экзотическим местечком. Даже Яону, мирно выросшему в трех километрах от арены описываемых событий, отцовский Рамат-Ган казался далеким, не только по времени и пространству, но и по миллиону других измерений, названий которых он даже не знал.
Похожий на самого себя
Смерть отца Яона явилась из ниоткуда. Вдруг отец чувствует себя «немножко скверно», вдруг головокружение, вдруг температура, вдруг ищут врача, и его нет. Много пьют, отдыхают в комнате. Отец Яона все время улыбается.
— Эта температура, — говорит он Яону, — даже приятна. Это как после бутылки виски, — смеется он. — Только без тошноты.
Когда Яон остается с ним наедине, ему кажется, будто ничего и не происходит, но по беспокойству индуса, у которого они живут, ясно, что это серьезно. Отец Яона спокоен, и это не притворство, но и ничего не говорит о положении дел. Ведь речь здесь не идет о смерти, всего-навсего о возврате НДС. Ведь его жизнь уже давно закончилась, и все, что происходило с тех пор, было лишь довеском, чем-то вроде отменного времяпрепровождения с милым сыном в пространных пределах налога на время, взыскиваемого самим временем.
Когда отец умер, Яон похоронил его во дворе дома, где они гостили. Индус, хозяин дома, пытался убедить Яона, что тело лучше бы сжечь, но, когда увидел, что Яон упрямится, принес лопаты и сам помог закопать. Когда закончили засыпать могилу, был уже вечер, и Яон занялся волдырем, появившимся на ладони под большим пальцем, размышляя при этом о том, что написать на могиле. Странно, отец был так хорош в надгробных речах, а сыну не удалось придумать даже одного предложения. Единственное, что приходило ему в голову в связи с отцом, это то, что он был похож на самого себя. Множество мыслей смешалось у Яона в голове. Часть из них говорила ему, что вообще ошибкой было хоронить отца здесь, и нужно было отвезти тело в Израиль, и что он должен немедленно позвонить домой, маме, по которой Яон очень скучал, и, может быть, также своей бывшей жене, очень любившей Яонова отца, и что нынешнее печальное состояние могло бы побудить ее вернуться, хотя бы ненадолго, просто из сострадания. Другие мысли крутились вокруг Брабальта, Велвелэ, бара «Атом», вокруг всего этого мира, которого Яон никогда не знал, и с которым отец сейчас соединился. Были также мысли о паспортах, о том, «что теперь будет», и еще одна мыслишка, что жизнь до сих пор хранила его, как этрог, в шкатулке с бархатными стенками. И с каким малым числом умерших людей она заставила Яона встретиться за его тридцать два года: отец и девушка-солдат с разбитым сердцем, вдребезги разбившаяся рядом с ним. Он сидел и ждал, когда все эти мысли пройдут, однако, поняв, что им не видно конца, встал, воткнул в землю кусок доски и черной ручкой написал на ней печатными буквами «Старая гвардия».
Левия
И после смерти отца Яон продолжал без всякой определенной цели скитаться по Индии. Иногда он чувствовал себя таким серым, тусклым, или вообще дерьмом, — просто так, без всякой причины. Очень много раз чувствовал себя счастливым, и тоже без какой либо серьезной аргументации. В одном маленьком городишке, недалеко от Оранджабада, он встретил девочку-индианку, которая выглядела в точности как Левия, дочь его соседей. Она играла в классы с другой девочкой, немного старшей, и также как Левия Роман, индийская Левия тоже была серьезной в течение всей игры, и даже когда выиграла, ее глаза оставались печальны. После игры он шел за ней следом до самого дома. Ему хотелось, чтобы и индийская Левия жила на первом этаже, партер, с левой стороны. Так Яон следовал за ней на большом расстоянии, он не смог увидеть, кто открыл ей дверь, когда она позвонила. Открывший что-то сказал по-индийски, но голос его удивительным образом был похож на голос Нисима Романа, и это говорило о том, что в квартире напротив, жил, наверное, Яон-индус. И Яону страшно захотелось постучать в его дверь, но он не отважился.
Он сидел на ступеньках и пытался представить себе, какую жизнь проживает за этой дверью индийский Яон. И в какой степени он действительно похож на него. Разведен ли он, жив ли его отец, есть ли у его отца рассказы об ушедшем Оранджабаде, и есть ли у подруги его жены аромат доступности. Через три часа открылась дверь, и из нее вышел печальный индийский юноша с громадными усами. Он смотрел на Яона, а Яон — на него, не отводя глаз. Через несколько секунд смущенный Яон встал и ушел. Глубоко в душе он надеялся, что этот печальный индус ни капельки не похож на него.
И никакой привязанности
Все это время, пока Яон скитался без всякой цели, он ни разу не позвонил своей матери в Израиль, и поэтому чувствовал себя виноватым злодеем. Он не звонил и своей бывшей жене, вообще никому. В Индии он тоже не слишком-то общался с людьми, и большую часть времени проводил в одиночестве. До тех пор, покуда не попал в некий приют в Пуне, и там компания из трех израильских санъяси, без всякого на то его желания, пустилась разглагольствовать с ним об экзистенции. Самого болтливого из них звали Баширом. Другие санъяси иногда называли его Цури, но он их поправлял. Башир сказал Яону, что одного взгляда достаточного, чтобы увидеть, что он удалился от Центра, и что ему очень жаль Яона, ибо он тоже когда-то был очень далек от своего Центра и учился в административном колледже, и только сейчас, постфактум, на половину просветлев, он понимает, как ужасно тогда страдал. Яон попытался прикинуться чуркой, и на ломаном английском известил, что не понимает, о чем это говорит Башир, и вообще, он — турист из Италии. Но его выдал акцент.
— Человече, — Башир положил руку ему на плечо, — ты обязан больше верить, заниматься деланием, до тебя что, не доходит, что с тобой? Ты во флипе.
И Яон, который, действительно, плохо понимал, что с ним происходит, и что такое флип, еще больше удалился от своего Центра и попытался влупить Баширу кулаком. Кулак проскочил мимо. Яон поскользнулся и стукнулся головой о край стола в то самую минуту, когда санъясная троица узрела двух туристок из Германии и ринулась к ним навстречу, чтобы предложить тантрические отношения без привязанности, что поможет им соединиться с самими собой.
Флип
Дело в том, что Цури, то бишь Башир, или как бы там его ни звали, был совершенно прав и Яон действительно был во флипе, и сознание его встало на дыбы. Он ненавидел, он скучал, он тосковал, и все по такой полной программе, что его просто могло разорвать. Он чувствовал себя жертвой, чувствовал себя виноватым, чувствовал правым, чувствовал бог знает кем, но что бы он там не переживал, думал он при этом еще больше. Типичная мысль, к примеру, была такой: ночью, когда мы говорим, что собираемся спать, ложимся в постель и закрываем глаза, — мы не по-настоящему спим. Мы только «как будто» спим, понарошку. Закрываем глаза, ровно дышим, притворяемся, до тех пор, пока этот обман потихоньку не становится реальностью. Быть может, и со смертью точно также. Ведь отец Яона тоже не сразу умер. И все то время, покуда он лежал с закрытыми глазами и не двигался, еще можно было нащупать у него пульс. Может быть, отец Яона точно так же собирался умереть, как кто-то собирается спать — он просто притворялся до тех пор, пока это не стало правдой. И если это так, то очень может быть, что если бы Яон помешал ему, как ребенок залез бы к нему в постель, открывал бы ему глаза, чтобы проверить, кричал бы: «Папочка!» и щекотал — все это притворство не удалось бы.