Перед тем как проститься впредь до следующего свидания, Тонда вынимает еще одну маску, старого дьявола, и говорит, что это одна из превосходнейших масок позднего времени. Эту маску только совсем недавно принесли ему и предложили купить. Он думает ее купить; хотя она сделана в позднее время, но, очевидно, ее создал замечательный мастер.
Маска действительно производит сильное впечатление. Мой спутник берет и начинает поворачивать ее на руке, но маска настолько жива и страшна, что мне кажется, что это не он поворачивает маску рукой, а сам дьявол медленно поворачивается к нему лицом.
На следующий день я снова побывал в театре Тонда. На этот раз все происходило в обратном порядке: сначала мы беседовали с ним в его кабинете, а потом уже пошли на репетицию. Едва мы поздоровались, как Тонда вытащил два свитка и, развертывая их перед нами, стал рассказывать о представлениях театра "Но" в эпоху Токугавы, к которой относились эти свитки. В ту эпоху "Но" пользовался государственным покровительством. Для каждого из учителей или, точнее сказать, руководителей каждой школы "Но" (а таких школ тогда было немало) на склоне его лет устраивали бенефис. В столице строился временный театр на четыре тысячи стоячих и полторы тысячи сидячих мест, с ложами для даймё и самого сегуна. Театр представлял собой обычную сцену "Но", над которой была возведена специальная крыша. Сцена была обведена гигантской галереей с ложами, а пространство между сценой и галереей устлано циновками. Спектакли начинались с семи утра и шли до десяти вечера - четырнадцать - пятнадцать часов подряд.
Театр строился на пятнадцать дней. В каждый из этих дней в нем шел спектакль, и каждый домовладелец столицы в обязательном порядке должен был купить себе одну циновку на один спектакль. Таким образом, если выражаться современным языком, театр был обеспечен стопроцентным посещением. Циновка стоила одну иену, что по тогдашним временам являлось большой суммой, а в целом сбор был громадный, и весь он шел в пользу учителя "Но".
На тех свитках, которые развертывал перед нами Тонда, было показано все относящееся к одному из таких спектаклей. На них был нарисован общий вид театрального зала, над которым (и над ложами и над сценой) была сооружена своеобразная крыша - легкий деревянный каркас с натянутой на него вощеной бумагой. Затем на свитках были нарисованы ложи сегуна и даймё, специальные помещения позади лож, где завтракали и обедали; магазины, пристроенные прямо к театру, и украшенная длинными пернатыми копьями полицейская вышка, громоздившаяся над входом в театр.
Тут же, рядом с этими картинками, на свитках были записаны программы представлений и правила для зрителей. В числе правил были такие: "не пить во время действия", "не выходить со своих мест во время действия", "занимать места начиная с пяти часов утра".
Развертывая свитки, Тонда попутно рассказывал разные любопытные вещи. Иэясу - первый сегун из династии Токугавы, среди ста глав государственных правил, завещанных потомками, оставил одну главу, специально касавшуюся театра "Но". Согласно этой главе, государство должно было давать на каждую маску театра "Но" довольно большей рисовый паек, то есть, в сущности, жалованье, ибо жалованье в ту эпоху исчислялось рисом. Здесь же было оставлено указание, что если в городе случится пожар, то актеры "Но" должны уходить с масками, спасая их от пожара, и при этом все должны пропускать их первыми.
Слушая все это, я вспомнил одну песенку эпохи Токугавы, которую спел мне вчера переводчик. В ней как раз шла речь о рисе, выдававшемся в форме жалованья. Самураям не разрешалось жениться на гейшах, такая самовольная женитьба была связана с потерей наследственного жалованья. В переводе эта шуточная песенка той эпохи звучала так: "Что делать - спать с тобой или взять пять тысяч коку риса? Не нужно мне пяти тысяч коку риса, буду спать с тобой..."
Многие феодалы сами увлекались театром "Но" и танцевали в нем. В частности, театром "Но" увлекался знаменитый японский полководец Хидэёси, который, согласно преданию, во время спектакля "Но" танцевал до десяти танцев.
- Но это физически невозможно, это слишком тяжело,- сказал Хонда.Очевидно, так обозначалось лишь в программах спектаклей; на самом же деле Хидэёси только начинал танец, потом его под той же маской заменял актер "Но", а в конце спектакля последний танец опять танцевал Хидэёси. Иначе это трудно себе представить.
Кроме спектаклей-бенефисов, устраивавшихся раз в год, игрались и обычные спектакли. Зрителями этих спектаклей обычно были аристократы, придворные, и только при бенефисах на спектакли "Но" попадал народ - это, кстати, был единственный случай, когда он своими глазами мог увидеть сёгуна.
Когда Тонда свернул обратно свои свитки, я задал ему несколько вопросов о принципах искусства "Но". Он ответил, что принципы искусства "Но" записаны в учебнике, созданном основателями "Но" несколько сот лет назад, и до сих пор, в сущности, не изменились. Этот учебник сейчас переведен со старого классического языка на современный, но, по словам Тонда, переведен плохо, без души, и, для того, чтобы по-настоящему почувствовать то, что в нем написано, его нужно читать на том старом языке, на котором он создан.
- Дело в том, что переводили его ученые, а читать должны артисты. И из этого не получается никакого толку.
- Главный из принципов искусства "Но",- сказал Тонда,- требование, чтобы актер смотрел на свой танец объективно, глазами зрителя, а не своими собственными. Знаменитый фехтовальщик Миямото в своих "Принципах фехтования" говорил, что человеку надо иметь объективный взгляд на себя, только тогда он может защищаться от неожиданного удара, а также говорил, что душа человека при фехтовании должна бегать с невероятной быстротой по всему его телу. Это сказано в отношении фехтования, но применимо для объяснения принципов "Но".
Другой принцип заключается в том, что артист "Но" должен на сцене забыть о своем существовании как личности, как человека.
Третий принцип искусства "Но" в том, что оно должно быть скупым, в нем не должно быть ничего лишнего, оно не смеет быть торопливым. Если актер все время находится в движении, если он стремится обратить на себя внимание своей суетой на сцене, то заинтересовать зрителя таким образом - еще не есть искусство.
- В человеческой душе,- сказал Тонда,- существует вечный страх перед пустотой. Если маленькому мальчику дать кисть и бумагу, он из страха перед пустотой немедленно исчертит всю эту бумагу. Душа артиста подобна этому маленькому мальчику - из страха перед пустотой артист делает много лишних движений. Он хочет на каждом листке той бумаги, которая отпущена ему для творчества, не оставить ни одного свободного клочка. А настоящий актер ни боится пустоты, он твердой рукой делает скупой рисунок в середине листа, и окружающая неподвижность пустоты только подчеркивает движение этого рисунка, или, иначе сказать, окружающая пустота подчеркивает наполненность того маленького пространства, на котором сделан этот рисунок.
- К актеру "Но",- сказал Тонда,- предъявляется требование полной душевной сосредоточенности и забвения окружающего, рели мы представим себе, что в минуты игры перед лицом актера раскроют лист книги, он должен увидеть этот лист в первую секунду, но уже через секунду забыть о его существовании, даже если книгу продолжают держать перед его лицом.
Я задал Тонда вопрос о длительности обучения актеров "Но". Тонда ответил, что воспитание и совершенствование актера должно быть бесконечным. Настоящий актер никогда не может сказать, что он достиг полного совершенства. Да это и естественно. В барабане всего четыре звука, но чтобы в совершенстве научиться извлекать из него четыре звука, нужна практика в течение целой жизни. Что же сказать о таком инструменте, как человек!