На заре нового времени японские интеллектуалы стали обращать на неоконфуцианство пристальное внимание. В частности, установление нового режима власти и объявление Великого Мира оживили интерес к природе общества и управления и к поискам наиболее гармоничных отношений между ними. Фудзивара Сеика, киотский монах и отшельник, обычно считается первым японцем, начавшим открыто учить конфуцианству как независимой философской системе, а его ученик — Хайяси Радзан — донес эту доктрину до Токугава Иэясу.
На протяжении XVII и XIX вв. неоконфуцианство завоевало устойчивые позиции в среде японской политической элиты. Хайяси впервые познакомил Иэясу с его концепциями в 1605 г., а спустя два года он уже был постоянным советником сёгуната. По мере своего приближения к эпицентру политической жизни Хайяси занимался составлением официальных документов, консультировал сёгунов относительно проведения церемоний и ритуалов, участвовал в историографических проектах, а в 1635 г. стал автором новой редакции Правил, касающихся военных домовладений. В знак благодарности за верную службу Иэясу помог Хайяси создать в Эдо школу по изучению неоконфуцианства. В 1797 г. эта академия была реорганизована и, получив название Сёхейкё, превратилась в учебное заведение, в котором обучались сыновья самураев «под знаменем» и других непосредственных вассалов сёгуна. Большинство даймё также организовали домашние школы, чтобы дать своим самураям образование, основанное на конфуцианских принципах. К XIX столетию существовало более 200 подобных школ, имевших общенациональное значение. Практически все сыновья самураев проводили в них по нескольку лет, обучаясь конфуцианской грамоте, осваивая стрельбу из лука и искусство верховой езды.
Привлекательность неоконфуцианства для японских сёгунов и даймё кажется очевидной. После столетия войны и хаоса эта доктрина, делавшая особый упор на порядок, послушание, обязанность и службу семье, обществу и государству, выглядела необходимой и желанной. То же самое можно сказать и о концепции мирового морального порядка, который требовал от всех подданных лояльности по отношению к своим суверенам. Более того, в Китае ученые-конфуцианцы были государственными чиновниками и принадлежали к категории «правителей» — высшему слою социальной иерархии. По мере того как воины превращались в бюрократов, новые самураи начала новой эпохи могли приравнивать себя к ученым-чиновникам, служившим государству в Китае. Таким образом они превращались в привилегированный социальный слой, призванный управлять по самой своей природе.
Неоконфуцианство, однако, было палкой о двух концах. Оно не только обеспечивало хорошее управление, но и подразумевало ответственность. Если подданные должны были подчиняться, то они, в свою очередь, могли требовать от чиновников поддержания высокого морального уровня. Как говорил сам Конфуций, добродетельный человек не должен служить недобродетельному правителю. Соответственно, сёгунат и даймё должны были быть справедливыми, высокоморальными и благожелательными руководителями. Владения даймё, не выдержавшего экзамена на добродетельность, могли быть уменьшены, а то и вовсе конфискованы. И те сёгуны, правление которых не способствовало росту народного благосостояния, рисковали потерять свою должность. Круг, таким образом, замыкался: безусловной покорности заслуживал лишь образцовый правитель. И в этом отношении неоконфуцианство добавляло еще один камень в здание легитимизации власти Токугава. Сочетание морального авторитета, связанного с тем, что сёгун действовал по поручению Небесного Владыки, и религиозной санкции, обусловленной обожествлением Иэясу, создавало безупречную идеологическую структуру, которая в противном случае базировалась бы исключительно на концепции «прав тот, кто сильней».
Символы и сущность власти
Одной из забот сёгунов Токугава было создание таких символов, которые сделали бы легитимность их власти осязаемой. С поразительной предусмотрительностью новый режим изобретал церемонии, прославляющие его основателей, создавал ритуалы, добавлявших прочности связям между Киото и Эдо, запускал в действие культурное движение, которое делало ведущую позицию дома Токугава очевидной для императорского двора и провинциальных правителей. Подобные проявления мощи придавали материальности, конкретности власти, которая в противном случае выглядела бы абстрактной и теоретической, и служили свидетельством прочности правления сёгуна. В данном контексте новые символы легитимности не были простой декорацией. Наоборот, ритуал и церемония превратились в неотъемлемую часть самой практики управления.
Между 1634 и 1636 гг. Токугава Иэмицу перестроил и расширил мавзолей своего деда в Никко. Эта реконструкция, приуроченная к двадцатой годовщине смерти Иэясу, стала одним из наиболее дорогостоящих архитектурных проектов, осуществленных в начале новой эпохи. Затраты на нее были приблизительно равны стоимости золота и серебра, добываемых всеми рудниками страны за четырехлетний период. Только те, кто получил приглашение от дома Токугава, имели право посетить новый грандиозный комплекс в Никко. Путь к нему пролегал через синтоистское тори — арку-ворота, от которого начинался подъем на гору. Затем перед глазами возникали священная конюшня и три хранилища, в которых находились наиболее ценные сокровища этого святилища. Миновав их, посетитель проходил через второе тори, после чего попадал в Хончидо — зал для молитв, посвященный Якуси, буддийскому воплощению Иэясу.
Но главной жемчужиной комплекса были богато декорированные ворота Ёмей. Их поверхность покрывали резные изображения птиц и цветов, грозных драконов и горгулий. Позолота и отполированные металлические детали довершали их облик. Именно ворота Ёмей породили знаменитую поговорку: «Не произноси слово «великолепно», пока не увидишь Никко». На притолоках ворот расположились двадцать две фигуры, прославляющие живопись, каллиграфию, музыку и другие достоинства, почитаемые конфуцианскими учеными. Их сопровождают тридцать сценок с играющими китайскими детьми. Эти сценки являются иллюстрациями к притчам, дающим пример моральных ценностей. Ни один посетитель — независимо от его ранга и знатности — не мог пройти дальше ворот Ёмей. Этой привилегией пользовались только священники, обслуживающие мавзолей, и члены семьи Токугава. Однако посетитель мог рассмотреть другие — внутренние — ворота, украшенные скульптурным изображением «Правителя Чжоу», которого Конфуций превозносил как образец добродетельного правления. Позади этих ворот находился синтоистский зал, посвященный духу-ками Иэясу, а направо уходила тропинка, ведущая на вершину горы, где находилась сама погребальная урна.
Щедрость, продемонстрированная Иэмицу в Никко, была актом нарочитой набожности, которая поспособствовала дальнейшим политическим успехам. Начиная с освятительной церемонии, проведенной в 1636 г., сёгунат требовал от даймё участия в пышных процессиях, которые периодически устраивались в Никко. И провинциальные правители смиренно склонялись в почтительном поклоне перед воротами Ёмей. Более того, в 1645 г. императорский двор уравнял Никко в статусе со святилищем Исэ. Это святилище располагалось на юго-востоке от Киото, приблизительно на том же расстоянии, на котором к северу от Эдо располагалось Никко. Исэ считалось обиталищем Аматэрасу, и посланники сёгуна, направлявшиеся в Киото, каждый год останавливались там, чтобы поклониться богине Солнца. Начиная со второй половины 40-х гт. XVII столетия император платил ответной любезностью, направляя своих эмиссаров в Эдо и Никко. Ежегодно, когда делегация Небесного Владыки достигала Хончидо, а затем и ворот Ёмей, священники начинали читать сутры, жечь благовония и возносить молитвы. Это прославление Иэясу подтверждало также и сакральность правления Токугава.