В городе Муроран мы встретились с представителями администрации артиллерийского арсенала. Арсенал был крупным, многоотраслевым предприятием смешанного характера: две трети основного капитала принадлежали государству, одна треть — частным акционерам. Арсенал работал на привозном (из Маньчжурии и Кореи) сырье и местном угле, добываемом на Хоккайдо в шахтах Юбари. До и во время войны арсенал давал баснословные прибыли держателям акций. 22 тыс. рабочих жили здесь в довольно сносных условиях. Весной 1945 г. в результате нескольких воздушных налетов резко сократился выпуск вооружения. С началом войны с Советским Союзом владельцы поняли, что предприятие ожидает полный крах. Было отдано распоряжение произвести демонтаж основного оборудования, вывезти и спрятать запасы стали и чугуна. Несколько эшелонов готовой продукции были сброшены в море, взорваны подъездные пути и туннели, уничтожена документация. Администрация арсенала начала массовые увольнения рабочих без выходного пособия.
Когда мы с товарищем по поездке решили пройти в цехи и на склады, нас стали запугивать тем, что в среде рабочих сильна ненависть к Советскому Союзу, и даже снарядили целый эскорт сопровождающих. Однако, осматривая литейный, кузнечный и сборочный цехи, мы заметили, что рабочие охотно вступали в беседы о войне, рассказывали о событиях на заводе. Они все время посматривали на сопровождающих, которые подавали какие-то непонятные знаки рабочим, что-то записывали в блокноты, все время посылали в управление завода гонцов с поручениями. Когда мы попросили оставить нас одних, тут же завязалась беседа, из которой мы узнали о растаскивании арсенала.
Рабочие откровенно выражали симпатии к нам, советским людям, которых они видели впервые в жизни. И снова звучал один и тот же вопрос: придут ли на Хоккайдо советские войска? В этот вопрос рабочие вкладывали и доброе отношение к нам, и тревогу за свое будущее. Как могли, мы утешали их, говорили, что все наладится после прихода оккупационных войск.
В заводоуправлении мы беседовали с управляющим и главным инженером. К нам относились весьма почтительно: подали чай, угощали сигаретами и яблоками. Но беседа не клеилась. Нельзя сказать, что руководители завода были очень напуганы. Напротив, они держались уверенно, наше присутствие на военном предприятии их ничуть не смущало. Тот и другой являлись крупными владельцами акций арсенала, поэтому их более всего заботило, будут ли конфискованы военные предприятия, а следовательно, какой урон они понесут от оккупации. Старались побольше узнать через нас, как будет осуществляться оккупация. На наши вопросы отвечали односложно и все время хитрили. Например, на вопрос, кто отвечает за сохранность предприятий арсенала и материальных ценностей до прихода оккупационных войск, управляющий ответил, что на сей счет никаких указаний из Токио пока не получено. Когда мы собрались уходить с завода, его руководители откровенно обрадовались.
На шахтах Юбари мы быстро установили с рабочими тесный контакт. Мое знание языка облегчало разговор, хотя горняки Хоккайдо обычно говорят на труднейшем шахтерском жаргоне. Это были приятные и искренние беседы с рабочими людьми. Из этих бесед мы вынесли много полезных знаний о жизни в военной Японии. В большинстве своем шахтеры, железнодорожники, рыбаки и крестьяне были обмануты милитаристской пропагандой и религией. Все они пострадали от войны, развязанной правящей военной кликой. Нас, советских людей, шахтеры встретили с нескрываемым любопытством. Им десятилетиями внушали, что русские похожи на медведей, живут в лесах Сибири, питаются сырым мясом. Некоторые из них, кажется, были даже разочарованы, увидев, что мы вполне нормальные люди. Нас даже пригласили спуститься в шахту, но это не входило в наши планы, и мы отказались. Беседа проходила живо, рабочие задавали вопросы и сами охотно рассказывали о себе, о тяжелом труде и быте шахтеров.
Из-за недостатка рабочей силы и в погоне былью владельцы шахт в годы войны широко использовали труд женщин и детей. Тяжелый шахтерский труд не был механизирован. Клеть спускали в шахту ручным воротом, подъем угля наверх осуществлялся с помощью вагонеток. Работа по многу часов в сырой шахте приводила к поголовному ревматизму. Шахтеры страдали от непосильного, каторжного труда, жили в тяжелых, антисанитарных условиях, переносили голод и болезни. Подавляющее их большинство не знали иероглифов и не могли читать даже газеты. Наемные пропагандисты запугивали рабочих коммунистической опасностью, уверяли, что только благодаря войне они имеют работу. Время от времени шахтеры стихийно поднимались на борьбу с предпринимателями, однако успеха не достигали, и тогда условия их труда и жизни становились еще хуже. Несмотря на то что законы военного времени категорически запрещали забастовки, рабочие угольных шахт Юбари неоднократно отказывались приступить к работе.
Лед недоверия был совершенно растоплен, когда мы стали рассказывать о Советском Союзе, о войне с немецким фашизмом, о причиненных войной страданиях советских людей. Когда мы объяснили, почему Советский Союз объявил войну японскому милитаризму, то, к нашему великому удивлению, это не вызвало какой-либо отрицательной и злобной реакции, и только один старик ядовито заметил: кто нападает, тот всегда прав. Многие интересовались условиями оккупации, в частности спрашивали, как будет оплачиваться труд рабочих, кто станет руководить предприятиями, иностранцы или японцы, разрешат ли устраивать забастовки и т. д. На все эти вопросы мы отвечали, как могли. Далеко не все ясно было нам самим. Известны были лишь сами принципы оккупации Японии, изложенные в Потсдамской декларации, но как они реализуются на практике, никто не знал.
Наша поездка подходила к концу. Оставалось провести несколько часов в Хакодатэ, где находилось наше необитаемое консульское здание, после чего мы намеревались возвратиться в Токио. Из отчетов консулов А. И. Савельева и П. В. Михайлова мы знали, что местные власти умышленно создавали нетерпимые условия для советских работников, пока не вынудили в 1944 г. закрыть консульство. Здание консульства то и дело оставляли без воды и света, консульским работникам и членам их семей разрешали ходить только по намеченным полицией улицам, не оберегали их от ругательств и оскорблений воинствующих антисоветчиков. Когда консул обращался к мэру с просьбой принять его, обычно следовал ответ: мэр занят. Если все же удавалось встретиться с кем-нибудь из городских властей, они держали себя грубо и вызывающе.
Теперь, когда Япония потерпела поражение и капитулировала, мэр Хакодатэ, фамилии которого уже не помню, сам примчался для встречи к поезду. Властно командуя сопровождавшей его оравой переодетых полицейских, он открыл перед нами дверцу машины, льстиво заглядывал в глаза. Сам отнес мой чемодан. Мэр пригласил нас на обед к нему в резиденцию. Мы не хотели связывать себя услугами этого высокопоставленного холуя и предложили после осмотра консульского здания и земельного участка встретиться в ближайшем ресторане, так как оставалось мало времени до очередного парома через Сангарский пролив. Пока осматривали участок и здание, мэр неоднократно принимался извиняться за плохое отношение к советским людям, услужливо повторял вслух каждую нашу просьбу, сам записывал ее и тут же кричал на своего секретаря, чтобы тот не мешкал с выполнением. Это было жалкое зрелище. За обедом властители города, как сговорившись, старались уверить нас в том, что оии-де сами были жертвами военно-полицейского режима. Одновременно они не упускали возможности порицать американцев за бесчеловечное отношение к японцам, напоминали о жертвах Хиросимы и Нагасаки. Однако искренности в их словах не чувствовалось.
В ходе поездки на север Японии мы многое узнали о действительном положении трудящихся, составили некоторое представление об ущербе, понесенном японской экономикой в результате войны, еще раз убедились в растущих симпатиях трудовых слоев населения к нашей стране. Снова и снова мы приходили к выводу, что война, являвшаяся выгодным бизнесом для правящих классов, принесла неслыханное разорение трудящимся Японии. Она породила экономический упадок и политический застой в стране. В то же время настораживали отчетливо проявившаяся на севере тенденция к сохранению военных кадров, которые в будущем могли стать реальной основой для возрождения японского милитаризма, и к консервации военно-экономического потенциала, а также наблюдавшиеся здесь, как и повсюду, происки местной реакции, направленные на то, чтобы столкнуть интересы держав-победительниц. Обо всем этом по возвращении в Токио мы доложили руководству советского посольства.