Усилился также интерес к этнографическому изучению феодальной Японии. К этой области могут быть отнесены и отмеченные выше исследования культуры, и очерки М. В. Воробьева и Г. А. Соколовой, посвященные науке, технике и ремеслу [81], и подробное этнографическое исследование самураиства — военных феодалов, предпринятое А. Б. Спеваковским [171]. Наконец, наметилась тенденция изучения социальной роли буддизма и синтоизма. Отдельные стороны этой проблемы рассматривались и прежде в работах по истории литературы и искусства, в конце же 70-х годов ее исследования были дополнены анализом данных официальных историй, в частности в статьях А. Н. Мещерякова [138].
При разработанности общей марксистской концепции японского феодализма и исследованности ряда проблем, прежде всего истории духовной культуры, практически неизученной остается вотчинная система и социально-экономические отношения в IX–XII вв. С этой точки зрения нуждаются в дополнительном освещении положение основных классов японского общества в VIII в., практика осуществления надельной системы, формы землепользования и ренты Мало изучены вопросы этнической истории и материальной культуры, большая часть письменных источников на камбуне (не только документы или официальные истории, но и поэзия, наивысший расцвет которой относится к первой половине IX в.).
Вполне очевидно, что при изучении японского феодализма должен учитываться весь положительный опыт, накопленный советской историографией в исследовании феодальной общественно-экономической формации и ее конкретно-исторических форм. Труды советских историков по истории феодализма в России, в том числе — новейшие [147; 163; 74; 54; 194 и др.], в Западной Европе [124; 62; 168; 142; 143 и др.], в отдельных азиатских странах [106; 61; 76 и др.] позволяют более четко оценить явления и процессы, происходившие в раннефеодальной Японии. На опыте конкретного изучения истории отдельных стран разрабатывается типология западноевропейского [181; 182] и азиатского феодализма [55; 177].
Как известно, следствием значительного количественного роста современной исторической науки стал заметный рост интереса к методологическим вопросам. Только в конце 70-х — начале 80-х годов опубликованы обобщающие монографические исследования, сборники и статьи историков М. А. Барга, Е. М. Жукова, И. Д. Ковальченко, Б. Г. Могильницкого, М. В. Нечкиной, А. М. Сахарова, философов А. В. Гулыги, В. Ж. Келле, М. Я. Ковальзона, В. В. Косолапова, А. И. Ракитова и других по методологическим проблемам исторического познания. Эти труды позволяют углубить марксистский подход к анализу конкретной истории.
Наиболее распространенная в японской историографии концепция феодализма восходит ко взглядам буржуазных историков первой четверти XX в. Утида Гиндзо (1872–1919) и Хара Кацуро (1871–1924), впервые выделивших средневековый период японской истории на основе социально-политических критериев и связывавших возникновение (феодализма с установлением господства самурайства в конце XII в. [407, с. 1–2; 419]. Утида же, явившийся одним из основоположников социально-экономического направления в японской буржуазной историографии, на рубеже XX в впервые исследовал надельную систему крестьянского землепользования с позиций общинной теории [97] и в сопоставлении с китайским законодательством. Такой анализ дал ему основание для вывода о существовании подворного распределения общинной земли в Японии задолго до введения государственной собственности [406].
К первой же четверти XX в. относится формирование основных тематических направлений исследований истории Японии, в том числе VII–XII вв., — социально-экономического, историко-правового, культурно-исторического. Особое место в изучении ряда существенных проблем истории Японии занимали междисциплинарные исследования Цуда Сокити (1873–1961), заложившего основы исторической критики в Японии. Труды Цуда отличали предельно широкая для своего времени источниковая база и тщательность анализа. Цуда доказал не только научную беспочвенность официальной концепции «мифологической истории», сделав вывод о том, что обозримая история Японии начинается с первых веков нашей эры, но и наличие позднейших наслоений и политического вымысла в тех частях «Анналов Японии», где говорится о событиях VI–VII вв. [438; 439]. Это во многом объясняет тот факт, что Цуда, будучи по политическим взглядам убежденным монархистом, после второй мировой войны стал особенно популярен среди историков, настроенных резко антимонархически.
Авторитет Цуда как ученого бесспорен для большинства направлений современной японской историографии, хотя его выводы по отдельным конкретным вопросам неоднократно подвергались переоценке. Главное, однако, заключается в том, что он преодолел и официальную концепцию исключительности национальной истории, и преклонение перед официальными источниками, особенно усилившееся с конца 80-х годов XIX в., после распространения в Японии исторической концепции немецкого консервативного историка Л. Ранке (1795–1886). Вместе с тем идеалистическая основа исторических взглядов Цуда стала непреодолимым препятствием для объяснения глубинной сущности тех явлений и процессов этапа установления классового господства в Японии, внешнюю сторону которых он сумел обнажить.