Существенное место в научной деятельности Цуда заняло фундаментальное исследование истории отражения мировоззрения и идей японцев в литературе. Первый том этого труда, вышедший в 1916 г. и охватывающий период от зарождения литературы в Японии до XII в. [436], положил начало подробному изучению жизни и быта господствующего класса раннефеодальной Японии, а также широкому использованию художественной литературы как исторического источника. Цуда детально рассмотрел представления аристократии в VIII–XII вв. о власти и религии, ее отношение к крестьянам и самураям, представления об окружающей природе, человеческих взаимоотношениях, любви. Его историко-литературный анализ содержит немало тонких наблюдений и оригинальных оценок. Однако не без влияния иррационалистической «философии жизни» В. Дильтея (1833–1911) и др. Цуда трактовал историю общества, отраженную в литературе, лишь как проявление стихийных жизненных условий, вне связи с объективным положением классов.
Представители историко-правового направления японской буржуазной историографии в первые десятилетия XX в. подвергли детальному изучению законодательные акты средневековой Японии. Они же, в частности Наката Каору (1877–1967), обратили внимание на правовой аспект истории японских вотчин. Наката, опиравшийся на сравнительно-исторический метод, предпринял попытку сопоставительного анализа налогового иммунитета и территориальной неприкосновенности японских вотчин с иммунитетом во Франкском государстве [320] Социально-экономическая же сущность вотчинной системы оставалась вне поля зрения историков права.
Если последние отдавали себе отчет в том, что объектом их анализа является одна из сторон исторического прошлого Японии, и даже включали историю права в более широкую в их понимании область истории культуры, то культурно-историческое направление заявило претензию на создание целостной истории, толкуя историю культуры как универсальную и всеобъемлющую. В наиболее полном виде эта идея была сформулирована в курсе лекций Нисида Наодзиро (1886–1964), впервые прочитанном в Киотоском университете в 1924 г. и изданном отдельной книгой в 1932 г. [330]. Одной из сильных сторон исторической концепции Нисида явился вывод об общем характере западноевропейского и японского феодализма, сыгравший положительную роль в борьбе с официальной концепцией исключительности и неповторимости национальной истории и культуры. Однако определяющими у Нисида были духовные явления истории феодального общества, что обусловливалось философско-исторической основой его взглядов, сформировавшихся под влиянием неокантианства, неогегельянства и «философии жизни» В. Дильтея. В культурно-исторической теории Нисида оказалось отвергнутым даже то позитивистски ограниченное понимание закономерностей и прогресса в истории, которое было присуще взглядам его университетского учителя Утида Гиндзо.
Отмеченное обстоятельство указывает на кризисные явления в развитии японской буржуазной историографии, обнаружившиеся к середине 20-х годов. Каждое из названных направлений, в сущности, не вышло за рамки попыток объяснить какую-либо одну из сторон исторического процесса, а выдвижение на первый план духовной стороны истории, усиление субъективистских тенденций в историческом познании только лишь усугубили эту односторонность.
Качественно новые представления об историческом прошлом внесла марксистская историография, сформировавшаяся в Японии во второй половине 20-х — начале 30-х годов и рассматривавшая феодализм как общественно-экономическую формацию. В то же время некоторые японские историки-марксисты полагали, что возникновению данной формации в Японии предшествовало существование рабовладельческого общества. Эта точка зрения получила определенное распространение и в послевоенной японской историографии (см., например, [185, с. 32]).