Те, кто читал «Чужое лицо» Кобо Абэ, несомненно, отметят большое сходство с этим романом новеллы Тацудзо Исикавы «Свое лицо». Даже заглавие точно спорит с романом Абэ. Герой Абэ сделал себе маску, чтобы скрыть изуродованное лицо и тем самым восстановить тропинку к людям. Герой же Исикавы, человек, совершивший преступление, делает пластическую операцию, чтобы уничтожить тропинку, связывающую его с людьми, бежать от них и бежать от самого себя. Да и преступление-то было замыслено, чтобы «изменить свое лицо» и порвать с жизнью, которую он вел. Ему просто все опостылело, как незадолго до того все опостылело его брату-учителю, покончившему с собой. «Итак, для меня должна начаться другая, новая жизнь. Я свободен… Я освободился от преступления, освободился от самого себя!» — восклицает герой Исикавы. Освободиться от самого себя — вот что главное. Но для него подобное освобождение оказывается немыслимо, иллюзорно, как и для героя Абэ. Оба они не заметили одной чрезвычайно существенной детали — восстановить тропинку к людям, так же как и разрушить ее, может не лицо, не внешняя оболочка, а внутренняя суть человека. Потеряв лицо, герой Исикавы надел фактически маску. Но, потеряв лицо, он вместо с ним потерял и совесть. Ошибочная посылка неизбежно привела к результатам, прямо противоположным тем, на которые они рассчитывали.
Новеллы двух старейших писателей — «Голос бамбука, цветок персика» Ясунари Кавабаты и «Счастливый каллиграф Тайдзан» Санэацу Мусянокодзи — представляют традиционную психологическую прозу. Читатель, мысленно следуя за цепью выстроенных писателями намеков и недомолвок, создает в своем воображении картину, какой она ему представляется. Писатели следуют старой традиции искусства дзэн-буддизма, которая жива в Японии и поныне. Главный эстетический принцип искусства дзэн-буддизма — лаконичность, скупость изобразительных средств. В малом, чуть обозначенном дать почувствовать многое, почувствовать глубоко и ново, сделать читателя или зрителя сопереживающим, соучастником творческого процесса — такова основа дзэн-буддизма.
Два буквально пунктиром намеченных образа — могучего сокола и мертвой сосны — в «Голосе бамбука, цветке персика» олицетворяют жизнь и смерть. И сокол, опустившийся на засохшую сосну, символизирует возрождение. Все это на первый взгляд не имеет никакого отношения к старику, как будто лишь со стороны наблюдавшему за сосной и сидящим на ней соколом. Да и вообще, существовал ли сокол или он лишь привиделся старику? Но все это не имеет никакого значения. Главное, что умирающий старик увидел или вообразил, что увидел на такой же умирающей сосне сокола — жизнь, и это вливает в него силы, он возрождается. Птица на сосне — это как бы взметнувшийся ввысь нетленный дух человека, и человек, своими глазами увидев, насколько он могуч и неуязвим, вновь обретает веру в свою духовную несокрушимость.
Так же возрождается к жизни каллиграф Тайдзан из новеллы Санэацу Мусянокодзи. Он был близок к небытию, похоронив своих учеников, но смог перебороть себя сознанием того, что его творчество служит людям, что он творит на радость им.
Тема войны по-прежнему продолжает волновать японских писателей. Одними из первых, кто поднял ее после поражения Японии, были писатели, принадлежавшие к так называемой «Послевоенной группе». Так именовали себя литераторы, объединившиеся вокруг журнала «Киндай бунгаку» («Современная литература»), В нее вошли крупнейшие представители японской литературы, такие, как Ёсиэ Хотта, Сёхэй Оока, Синъитиро Накамура, Кэн Хирано, Киити Сасаки и др. Именно они во многом определили пути развития японской литературы последней четверти века, в том числе и антивоенной.
Один из организаторов «Послевоенной группы» — Синънтиро Накамура — представлен в настоящем сборнике новеллой, возвращающей нас к годам войны, — «Оживший страх». Это рассказ о человеке, решившем покончить с собой, лишь бы не быть призванным в армию, не стать убийцей. Так он мыслил свой протест против войны. И хотя протест этот сродни обыкновенному пацифизму, хотя он пассивен и бескрыл, да и не со всеми акцентами, расставленными писателем, мы можем согласиться, все-таки действия героя чем-то напоминают уничтожение призывных повесток американской молодежью сегодня. А если мы вспомним, что все это происходило в Японии периода войны, в стране, превращенной в огромный концлагерь, в обстановке бешеной милитаристской пропаганды, мы отнесемся к протесту, пусть слабому, едва слышному, но все же протесту героя с пониманием.