– Трое – это уже компания, – замечает Аракава сэнсэй. – «Где трое – там мудрость самого Мондзю[52]».
Киносита сан чинно здоровается с нами и, не поднимаясь на ноги, приближается к ожидающему его низенькому столику, зеркально отсвечивающему глубоким черным лаком.
– Великодушно простите, пожалуйста, мою неучтивость: мне не удалось, к несчастью, встретить вас у нашего дома… К тому же я оказался наказан за то, что не услужил гостю и не поднес ему первую чарку сакэ, как того требует наша давняя традиция… Меня задержали мои неудачи в студии: не мог добиться выразительности нескольких иероглифических знаков. Кисть не повиновалась, и тушь ложилась на бумагу слишком густым, непроницаемым слоем, как масляная краска. Исчезала легкость, воздушная прозрачность, то, что именуется «ки» (атмосфера, эфир, энергия). Долго не удавалось придать должный облик, выразить настроение. Одним словом, свиток оставался бездыханным, холодным, в нем не чувствовалось «киин» – резонанса внутренней силы, ритма атмосферы… Пришлось вновь и вновь переписывать, пока не «выпил всю тушь», не перебрал всех кистей и не стер их до облысения…
– Обычные оправдания в духе древнекитайских отшельников, которые проживали в своем поэтическом уединении в горах, под вековыми соснами или в бамбуковой роще, вдохновлялись шорохом листвы да журчаньем горных ручьев. Они могли предаваться своим мечтаниям, грезить в первозданной тишине и ущельях, не утруждая себя мирскою пылью, не тревожась о насущном рисе… «Каллиграф кистей не выбирает». И ко всему Киносита сан недостает «увлеченной рассеянности»… и для него «белизна холста» все еще остается признаком элегантности женского наряда.
В этой шутке Аракава сэнсэй содержался известный намек на историю с Ван Си-чжи, прославленным мастером иероглифической живописи, патриархом каллиграфии. О нем сложилась небезынтересная легенда. Однажды, гласит предание, Ван Си-чжи (IV век) шел по улице, как всегда держа в руках коробку с кистью и тушью, с которыми он не расставался и во сне, и увидел перед собой девушку в шелковом халате, сиявшем на солнце особенной белизной.
Ван Си-чжи, отличавшийся феноменальной рассеянностью, принял халат за лист бумаги и тотчас изобразил на спине девушки несколько иероглифов. Поступок Ван Си-чжи она приняла за оскорбление и стала звать на помощь.
Случайно мимо проходил чиновник, знавший знаменитого каллиграфа, за работы которого уже тогда платили фантастические деньги. Узнав, в чем дело, чиновник, не задумываясь, предложил обескураженной девице за ее «испорченный» халат баснословную цену. Ошеломленная названной суммой, она, разумеется, с восторгом согласилась уступить халат. Весть о случившемся мигом облетела весь город, и на следующий день дом Ван Си-чжи буквально осаждался толпой девиц в прекрасных белоснежных халатах, с затаенной надеждой выжидавших появления рассеянного каллиграфа…
– Не слишком ли велика честь, – замечает Киносита сан, – сравнивать бездарного аспиранта с гениальным Ван Си-чжи. Мои неудачи в студии, кажется, объясняются чрезмерной поспешностью. «И у Кобо (знаменитого каллиграфа) кисть ошибалась…»
– Поторапливаться, но не спешить. «Терпение – одно из жизненных сокровищ». Народный опыт свидетельствует, что «с терпением и маляр в люди выходит».
– Мне известно, сэнсэй, что «нетерпеливость успеха не приносит» и что «упорство людей скалы рушит». Из нашей студии вышли десятки, если не сотни иероглифических свитков с этими мудрыми изречениями.
– Поэтому не забывай: «Тушь поручи растирать слабому черту, а кистью водить – сильному!»
– Именно поэтому покорный аспирант работал кистью без устали, словно безропотный вол в рисовом поле. У меня даже поэтическое оправдание подготовлено. Помните ли строки Исикава Такубоку:
Но не скрою, что мне очень хотелось повстречаться с нашим гостем. Разве «друг издалека не радостен сердцу»? К тому же мне помнится, что сегодня будто бы один из «дней» угощения «унаги», и я убежден, что сэнсэй никогда не пропустит случая, чтобы доказать свое пристрастие к этому «пресмыкающемуся созданию»…
Унаги (угри) – одно из лакомств японцев, которые готовят в традиционные дни «уси» – «вола», в сезон «дое», что соответствует периоду с 20 июля по 6 августа. В некоторые годы «дни вола» повторяются дважды. В народе существует примета, что употребление унаги в этот сезон придает «жизненную энергию» в нестерпимую жару тропического климата. И поскольку этот обычай в старину зародился в Эдо (Токио), его обитатели не могут обрести покоя, пока не насладятся «кабаяки» – угрями, жаренными или свеже копченными на древесных углях в дни благостного «вола». Обычно приготовленные на соевом соусе унаги подаются к столу в пиале «унаги домбури» – «чаша унаги с рисом», паровым, рассыпчатым рисом, который смягчает специфический привкус рыбьего жира угрей. Это блюдо пользуется теперь большой популярностью не только в Токио еще и потому, что доказано большое содержание в речном унаги витаминов в натуральном виде.
– Со дэс нэ, – шутливо продолжает Аракава сэнсэй, – нам только и остается выразить восхищение Киносита сан и его безупречным знанием национальных обычаев своего народа. Он, кажется, заслужил помилование за свои грехи в студии, как и Ван Си-чжи за его проделки с халатом девицы. Тем более что опоздание к трапезе вряд ли грозит превратиться в его хронический порок, как рассеянность Ван Си-чжи, хотя бы потому, что угрями угощаются всего один-два раза в году. Во внимание принимается также и то, что гость мой слишком молод, чтобы за привлекательной белизной халата, которая для Ван Си-чжи оказалась только заманчивым листом шелка для каллиграфических упражнений, не разглядеть еще чарующей грации юности… Недаром говорится: «Смотри, пока мимо проходят, слушай, пока говорят».
– Это становится похожим на трибунал, – не успокаивается Киносита сан. – Безукоризненность поведения скромного аспиранта не терпит ни тени сомнения. Всякие двусмысленности должны быть решительно отвергнуты как наветы и инсинуации…
– Все же позвольте покорнейше предложить вам высокую награду от неисправимого недоброжелателя, заскорузлого старца в виде двойной порции унаги. Хотя «мастер плохой, зато едок лихой». Но поскольку это ответственное блюдо требует времени и труда – «без труда не вынешь рыбку из пруда», а также сноровки при ловле этих полузмей («рыба в воде – не в руке!»), мы продолжим наше собеседование о иероглифописи, которая, по слову мудрого Ян-цзы, являет нам «рисунок сердца».
Не удержавшись от одолевшего меня соблазна, я привожу слова П. Клоделя, который считает, что латинская буква властным жестом утверждает, что вещь такова, иероглифический же знак есть та вещь целиком, которую он знаменует.
В комнату входит супруга художника с подносом из лака вишневого цвета, темного и глубокого. На нем три великолепные пиалы из крупнозернистой керамики, светлосерого оттенка, с нарочито небрежными отливами глазури, застывшими в своем движении по верхнему краю.
– Унаги-домбури, додзо, – произносит японка с учтивостью гостеприимной хозяйки. – «За пустым столом скучна беседа!»
– Теперь, – заговорил вдруг Киносита сан, который с особым вниманием слушал художника и решил не упускать момента, – все мои невзгоды отпрянули в небытие. Прилежание бесталанного аспиранта достойно вознаграждения! Не зря я торопился, в своей ослепленности не замечая перед собой ничего, кроме восхитительных унаги. Даже юная грация под белоснежным шелковым покрывалом, как мне грезилось, изредка проплывавшая лебединой походкой у окна моей студии, была бессильна отвлечь меня хотя бы на мгновение. Так сладостны были мои мечты…
– Самолюбие старца, с его неисцелимым недугом пристрастия к унаги-домбури, в высшей степени удовлетворено. Только будь осторожен в торопливости – не перепутай в спешке «унаги с фугу»! Ведь недаром говорится, что рыбу ловить – при смерти ходить. Когда «рыбка да рябки, прощай деньки»…