Теперь «Мономах» резал нос японскому корвету, вынужденному проходить мимо медленно заваливающегося на борт «Хиэй», и залп пришёлся наискосок, от правой скулы к корме. Заряжены были вновь бронебойные, и лишь один из шестидюймовых снарядов пришёлся в бронепояс, вмял и перекосил железную плиту, и взорвался внутри, превратив помещения в носу «Конго» в мешанину скрученного железа и горящего, исковерканного дерева49. Ещё две стальные бомбы пронизали весь корабль выше пояса, одна из них разорвалась где-то ближе к корме, а вторая прошла навылет. Внутренние связи корпуса были нарушены, он начал деформироваться, однако самым страшным было не это.
Орудия главного калибра корветов, крупповские 17-сантиметровые пушки, были установлены в небронированых полуказематах, направленных в нос и по борту. Закрытые сверху, снизу и со внешней стороны борта, казематы были открыты в сторону главной палубы, где располагалась батарея 15-сантиметрового среднего калибра. Пушка правого стреляющего борта была развёрнута на траверз и направлена на «Память Азова», затвор её был открыт, снаряд заряжен, а шёлковые картузы с порохом как раз забивали в казённик. В этот момент бронебойный восьмидюймовый снаряд с «Мономаха» влетел в открытую амбразуру каземата и разорвался, попав в ствол орудия ближе к казённой части.
Многотонный удар сорвал пушку с места и разорвал её на части, осколки восьмидюймового снаряда и обломки орудия превратили всех поблизости в окровавленные ошмётки мяса, проломили борт и палубы сверху и снизу. Казённая часть орудия почти уцелела, но следом взорвался заряженный в неё снаряд, порох в казённике воспламенился, и силой взрыва был вышвырнут наружу с огромной скоростью в полусгоревшем состоянии. Сноп огня спалил иссечённые кусками стали останки орудийной обслуги, воспламеняя вообще всё, что могло гореть, вплоть до самого железа.
Это было ещё не всё. Многочисленные гардемарины, составлявшие большую часть экипажа «Конго», с самого начала боя демонстрировали истинно самурайское превосходство духа над материей, подавая боеприпасы к орудиям быстрее, чем ограниченные откатом и операциями с затвором заряжающие успевали их выстреливать. Сложенные возле пушки картузы с порохом воспламенились, а снаряды принялись рваться один за другим. Вал огня хлынул из полуказемата наружу, на главную палубу, где в 15-сантиметровой батарее тоже с избытком хватало пороха и снарядов, готовых к выстрелу. Всё это, разумеется, тоже вспыхнуло и начало взрываться. От мгновенно поднявшегося жара гнулось железо набора корпуса, загорелась деревянная обшивка, не говоря уже о краске. Весь корвет за считанные секунды оказался охвачен пламенем, он был обречён, и гибель его была ужасна.
Удовлетворённый произведённым действием, Дубасов вновь крикнул в рупор «Молодцы, братцы!», и вновь ответом ему стало матросское «Ура!», на этот раз слегка обескураженное.
Трюмный механик «Чиоды» был немало удивлён, когда прибежавший сверху матрос почтительно, но торопливо попросил его подняться и принять командование кораблём. На недоумённый вопрос о том, что мешает командовать капитану, и где остальные офицеры, матрос лишь ответил, что помощник главного механика занят из-за упавшей тяги и отказался, а остальных… нету.
Поднявшись наверх, трюмный вынужденно признал, что да… ни трубы, ни мостика, ни рубки, ни находившихся там офицеров… нету. Каких-то десять минут назад он, не занятый ничем пока по своей части, поднимался наверх, и вместе с остальными посмеялся над беспомощными потугами засыпаемого снарядами скорострелок огромного русского трёхтрубного крейсера. Сейчас же офицеры были буквально сметены за борт вместе со всем, что ещё недавно возвышалось над палубой. Лишь отдельные куски мяса лежали среди искорёженного, дымящегося металла, и на одном из них трюмному удалось разглядеть капитанский эполет. Как управлять кораблём при полном отсутствии мостика и рубки, трюмный не знал.
Спереди по курсу раздался раскатистый, переливающийся словно грохот горной лавины, рокот множественного взрыва, и приведший трюмного наверх матрос выдохнул, глядя туда: «Аматэрасу, смилуйся...» Трюмный тоже перевёл взгляд вперёд, и в ужасе содрогнулся. Прямо по курсу, в каком-то кабельтове, «Конго» таял как брошенная в камин свеча в поднявшемся до середины мачт пламени, гнулись мачты и искривлялся корпус, охваченные огнём люди падали с его кормы в море, и жуткий вой сгорающих заживо юношей перекрыл даже грохот беспрестанно бьющих орудий. Рядом с ним медленно и тихо ложился на левый борт до сих пор ведший отряд «Хиэй», зарываясь в серые волны. Из-за его корпуса выходил, выскальзывая из окутывающего его облака сгоревшего бурого пороха, волоча за собой хвост чёрного дыма из высоких труб, сверкая невредимой, без единой царапины, чёрной краской бортов, разрубая волны прямым форштевнем, словно топором — воплощение ужаса, палач Кобе, чёрный демон Севера, русский крейсер «Владимир Мономах».
Со стороны русского корабля донёсся резкий выкрик, и следом за ним многоголосое жуткое завывание, как будто хор демонических глоток произносил чужеземное проклятие. Вслед за тем орудия второго крейсера, до сих пор бившие бестолково и вразнобой, ударили разом. Корпус «Чиоды» содрогнулся, палуба больно ударила по ногам, заскрежетал сминаемый металл, и последовавший внутренний взрыв заставил всех на палубе пошатнуться. Прекрасно знакомый с внутренним расположением корабля, трюмный догадался мгновенно: сдетонировала заряженная в аппарат правого борта торпеда. Масштаб разрушений, причинённых этим взрывом и попаданиями снарядов, было страшно даже представить. Между тем «Мономах» закончил разворот, и дал бортовой залп. Лавина стали и огня пронеслась по верхней палубе «Чиоды», удушливый дым затянул всё вокруг. Чудом оставшись невредимым, оглушённый и задыхающийся, трюмный огляделся. Стоявшая рядом 47-миллиметровка левого борта исчезла со всей обслугой, на её месте в фальшборте и палубе зияла огромная дыра. Большая часть попаданий пришлась ближе к корме, там стремительно занимался пожар, и крейсер слегка осел и накренился налево. Носовая 120-миллиметровка попыталась навестись на новую цель, но на мостиках «Мономаха» заработали пятиствольные пушки, и полтора десятка стальных болванок изуродовали орудие и перебили прислугу за десять секунд. Не способный двинуться с места, не знающий, кому и что приказывать, трюмный мог лишь бессильно наблюдать, как новенький крейсер на глазах превращается в груду окровавленного металлолома.
Новый залп «Памяти Азова» вывел его из ступора. Палуба вновь подпрыгнула и ударила по ногам, грохоту взрывов вторил скрежет металла, корабль зарылся в волну, черпая воду правым бортом. Подбежав и выглянув в орудийный порт, трюмный поразился. Сразу несколько русских снарядов ударили в расположенные рядом плиты броневого пояса, и эти плиты согнуло и вырвало вместе с обшивкой, к которой они были прикреплены болтами. Правого борта по ватерлинии на протяжении более чем десяти шагов теперь у «Чиоды» просто не было, вода вливалась внутрь, растекаясь поверх тоже покорёженной броневой палубы. Крейсер был обречён. Если даже вода не заполнит внутренние помещения прямо сейчас, следующего залпа обоих врагов ему не пережить. Беглецы из Кобе не врали: русский колдун-капитан и правда призвал демона, вселившегося в крейсер, ничем иным объяснить столь чудовищную точность и эффективность огня было невозможно. Теперь ещё один демон вселился и во второй крейсер, что делало любое сопротивление заведомо бессмысленным, всё равно наутро оба русских корабля будут сиять как новенькие. Ну что же, сорок семь ронинов показали, как надо действовать, если всё потеряно, и надежды на победу нет вообще…
Поняв наконец, что можно сделать, трюмный бросился по палубе, крича изо всех сил:
- Прекратить стрельбу! Остановить машину! Спустить флаги! Поднять белый флаг!
От пушек пришли рапорты о готовности, и Николай уже привычно принялся выжидать, чтобы вовремя подать команду к залпу. «Бамс!» - возле ближнего к носу орудия внезапно раздался оглушительный лязг, стальная болванка в четыре и семь десятых дюйма пронизала борт, разбрызгав его обломки во все стороны, разваливаясь на части сама, но не разорвавшись. Половина обслуги этого и соседнего орудий, однако, была переранена и без того.