- Ваше Высочество, это и правда единственное, что вас беспокоит?
- Отчего же… у меня чертовски болит лицо, я не могу ни шевельнуть бровью, ни улыбнуться из-за возобновляющегося кровотечения. Мне и говорить-то тяжело. Башка25 трещит лишь немногим меньше, меня подташнивает. Даже бывалые офицеры и царедворцы отводят глаза при виде моих отвратительных ран, а невесты будут бежать от меня как чёрт от ладана. Я не могу есть, а пить вынужден через соломинку. Но что вы, доктор, можете со всем этим поделать? Всё, что было в ваших силах, вы уже сделали. Зато вы можете покурить, а я подышу дымом, это тоже слегка успокаивает.
- Простите, Ваше Высочество, я не курю…
- Вот и тут мне не повезло…
- Должен сказать, вы поразительно спокойны для сложившейся ситуации.
- Да, я заметил это ещё в Оцу. Вокруг все метались и кричали, а я оставался спокоен, ещё и успокаивал других. Сам удивляюсь, как так выходит. Знаете, доктор, если бы мне ещё вчера кто-нибудь сказал, что произойдёт, и как я себя поведу, я бы не поверил. Вот вы, Владимир Константинович, как повели бы себя, окажись внезапно безоружным перед лицом вооружённого убийцы?
- Думаю, я попытался бы убежать, как любой другой человек…
- Я, несомненно, поступил бы так же. Вообразите себе моё удивление, когда этот японский городовой напал на меня ни с того ни с сего. Я никак не мог взять в толк, что происходит, и лишь получив вторую рану, принуждён был действовать, защищать себя. С Божией помощью, успешно. И знаете, доктор, пока мы ехали в поезде, мне пришло в голову… начав что-нибудь делать, трудно остановиться. Если бы я начал убегать, сколько удовольствие такого рода могло бы продолжаться? Остановил бы кто-нибудь этого урода, или он так и гонял бы меня как зайца, покуда не зарезал? А чего стоил бы царь, взявший в привычку убегать от опасности? Быть может, Господь ниспослал мне это испытание, дабы укрепить мой дух?.. - Николай непроизвольно прикоснулся рукой к повязке на лице, и оборвал разговор: - Простите, доктор, но мне больно разговаривать, и хочется немного отдохнуть перед встречей с моряками.
- Прошу меня извинить, Ваше Высочество, - Рамбах поднялся, поклонился и вышел вон. Неожиданное, граничащее со стоицизмом присутствие духа, явленное цесаревичем, заставило доктора устыдиться и отбросить собственные страхи и сомнения. Что значат его медицинский авторитет и карьера по сравнению с судьбой державы и Божьим промыслом, о которых на самом деле идёт речь? Но и их лишаться бы не хотелось… Фон Рамбах глубоко задумался, пытаясь найти решение совершенно новой медицинской задачи26.
Беседа цесаревича с моряками не затянулась. Обстановка в городе произвела крайне неприятное впечатление на всех, и когда Николай предложил покинуть гавань, дабы не возбуждать понапрасну ненависть толпы, и на внешнем рейде дождаться прибытия просившего о встрече японского императора, Басаргин и Барятинский горячо его поддержали. В результате Шевич с посольскими чинами отправился на берег, чтобы встретить императорский поезд, ожидавшийся завтра к вечеру, и отправить новую телеграмму в Петербург, а фрегаты начали готовиться к выходу в море. Японцев также просили воздержаться от положенного по морскому этикету салюта.
Вопреки граничащим с требованиями советам врачей, Николай стоял на кормовом балконе «Памяти Азова». Белая повязка на голове, из-под которой виднелся только левый глаз, идеально гармонировала с белым морским кителем, надетым по такому случаю. Рядом стоял капитан Ломен27, давая пояснения по поводу видимого на берегу, чуть в стороне выстроились офицеры свиты с Барятинским во главе и пара моряков, оживлённо обсуждая детали поездки. Николаю тоже было безумно жаль столь замечательно шедшего и столь нелепо прервавшегося путешествия, он любовался остающимся за кормой зелёным берегом с белыми домиками, вполуха слушая капитана. Шедший чуть позади «Мономах» почти не закрывал вида. Слева показался борт «Такао», Николай увидел на мостике маленькую фигуру принца Арисугавы и помахал ему рукой. На берегу гулко хлопнула пушка, цесаревич успел поморщиться — просили же воздержаться от салюта. Внезапно под балконом раздался металлический лязг и взрыв, клубы дыма затянули всё вокруг. Оглушительно звенело в ушах, в правом плече что-то мешалось, и Николай нащупал и выдернул вонзившуюся туда здоровенную щепку. Дым рассеялся, и стало видно разломанный, чудом держащийся балкон, лежащего рядом Ломена, прислонившегося к борту Барятинского. На берегу расплывалось облако дыма над стоящими рядком пушками, где-то вдали грохнул ещё один пушечный выстрел. Николай пожал плечами и, перекрикивая звон у ушах, произнёс во весь голос:
- Мне представляется, господа, это уже чересчур. Приказываю открыть огонь.
Командир кормового плутонга28, находившийся тут же, рявкнул в ответ, тоже явно испытывая проблемы со слухом:
- Будет исполнено, Ваше Высочество! Пожалуйте внутрь!
Офицеры подхватили Ломена и Барятинского, и пропустили вперёд цесаревича. Зашедший последним командир плутонга крикнул только и ожидавшим этого комендорам29:
- По береговой батарее, огонь!
Матросы дёрнули запальные шнуры уже наведённых орудий, и одновременно с выстрелами кормовых шестидюймовок «Памяти Азова» оглушительно грохнул полный залп «Владимира Мономаха».
Фёдор Васильевич Дубасов был, несомненно, маньяк, психопат, мизантроп, а по мнению некоторых, и скрытый сноб. Его требовательность к подчинённым выходила далеко за рамки разумного и приводила к бесконечным конфликтам, кают-компания30 дружно его ненавидела, и его даже хотели заменить другим капитаном уже в ходе путешествия, но не смогли. При всех своих странностях он был любим императором, дружен с иностранными монархами, и умело втёрся в доверие к цесаревичу, так что тот вмешался в присущей ему мягкой манере, сочтя замену «неудобной».
Оборотной стороной медали была не подлежащая малейшему сомнению, совершенно отчаянная храбрость, беззаветная преданность военно-морскому делу, и помешанность на боевой эффективности вверенного ему корабля. В мирное время Дубасов имел славу самого неудобного капитана на флоте, причём как для подчинённых, так и для начальства… но в военное время его корабль превращался в машину абсолютного разрушения. Сейчас в его распоряжении был не минный катер в полтора десятка тонн, с каким он когда-то наводил ужас на турок, а шеститысячетонный крейсер с шестнадцатью мощными орудиями, и капитан только ждал повода пустить их в дело.
Когда раздался звук выстрела, и через миг под кормовым балконом «Азова»31 вспухло облачко разрыва, Дубасову пришлось сделать над собой усилие, и потратить целых несколько драгоценных в бою секунд на взгляд на Басаргина. Тот, более учёный и царедворец, чем боевой офицер, явно не решался что-либо предпринять. Тогда капитан поднял к глазам бинокль, чтобы бросить взгляд на «Азов». Цесаревич, со свежими пятнами крови на кителе, что-то говорил офицерам, готовясь зайти внутрь, кормовые пушки пришли в движение… повинуясь интуиции, Дубасов непререкаемым тоном рявкнул:
- Залп!
Несколько секунд ушли на передачу команды, и это избавило отчаянного капитана от бюрократической волокиты: полный залп с обоих бортов фрегата грянул одновременно с выстрелами с кормы корабля цесаревича. Цели были распределены заранее, и выдрессированные до умопомрачения наводчики сопровождали их непрерывно. Орудия ударили разом, окутав корабль облаком дыма от сгоревшего бурого пороха. Вспышки пламени испятнали береговую линию, столбы воды и клубы пыли поднялись в разных местах. Казалось, полчище демонов ворвалось в гавань Кобе, превращая её в самое опасное место, какое только было в этот миг на планете.
Совещание японских командиров закончилось. Капитаны решили, что необходимо во избежание случайных инцидентов убрать артиллерийскую прислугу от орудий, и отбыли на свои корабли. Принц Арисугава намеревался отдать приказ на своём «Такао» и отправиться к капитану над портом, чтобы убедить того убрать батареи с берега, когда вахтенный доложил, что русские крейсера снимаются с якоря. Такэхито поднялся на мостик. «Память Азова» проходил мимо, и Николай, хорошо видимый на кормовом балконе, поднял руку и помахал. Принц тоже поднял руку к козырьку, прощаясь, и в этот момент грянул пушечный выстрел, а секундой позже балкон с русским наследником заволокло дымом разрыва. Вахтенный офицер выкрикнул на одном дыхании: «Полевая батарея открыла огонь!» Сердце Такэхито замерло, несколько секунд он ещё продолжал надеяться, что всё обойдётся. Облако белого дыма сползло с кормы русского корабля, и стало видно лежащие тела и пришедшие в движение стволы орудий. Со стороны «Яйемы» донёсся звук ещё одного выстрела, а затем ударили кормовые шестидюймовки «Памяти Азова», и их выстрелы утонули в рёве полного залпа «Мономаха». Не обошлось. Аматэрасу решила испытать своих детей, руками инициативных идиотов разрушая планы и мечты умных и достойных.