Степан Николаевич хотел сам возглавить отряд, но вдруг схватился рукой за грудь, краска отлила от лица. Сердце. Оно пошаливало еще с гражданской войны. Большая нагрузка выпала ему за последнее время. Чего стоило одно нынешнее утро!
Кто-то поспешно пододвинул стул, кто-то сбегал и подал воды. Отпив, Степан Николаевич распорядился:
— Приказываю: командиром — Белянин. — И добавил уже другим голосом: — Иди, сынок. Яранг с тобой?
— Да, конечно.
Алексей почти не расставался с Ярангом. Естественно, пес будет при нем и теперь. Ходок хороший.
— Ладно. Только, смотри, горячку не пори. Действуй осмотрительно. Людей береги.
Впрочем, это можно было и не говорить. Алексей в критические моменты всегда отличался рассудительностью.
Таланцев привлек к себе молодого сержанта. Скупое мужское объятие сказало многое, про что молчали слова. Уже давно они были как близкие, родные люди. Степан Николаевич смотрел на Алексея как на своего будущего зятя; Алексей, не имеющий близких родственников, видел в отце Нади своего отца.
Алексей понимал: или он спасет Надю и всех, кто находится с нею, или… Но о том, что произойдет, если им не удастся осуществить свой план, он не хотел думать.
Скоро столб пламени поднялся над двором бывшего гестапо. Горели подожженные грузовики. Партизаны не могли их взять с собой в лес, оставалось уничтожить. В пепел обратились также все бумаги — протоколы допросов гестаповских жертв, списки подлежащих аресту и просто взятых на подозрение.
Один документ партизаны прихватили с собой: это был список предателей. Для Таланцева он представил особый интерес: одним из первых там значился Крызин.
Через полчаса только пожар да трупы гитлеровцев напоминали о недавнем пребывании партизан в городе. Отряд заметно увеличился: в него влилось много горожан. За последними домами городской окраины они разделились. Одна группа пошла обратной дорогой к лагерю, другая, растянувшись цепочкой, двинулась за Денисычем. Следом за Денисычем шагал Алексей Белянин, рядом деловитой рысцой бежал Яранг.
Совершив в это утро один подвиг (если нам будет позволено так говорить о собаке), пес был уже готов к другому. Впрочем, разве он думал об этом? Ведь он только орудие, только пылинка в этом огненном вихре, который люди нарекли войной. И вряд ли когда-нибудь будет упомянуто об успехах и неосознанном героизме Яранга хотя бы в одной сводке, как не нашел в свое время официального признания подвиг Динки. Увы, таков удел собаки.
Глава 21. ЕЩЕ РАЗ О ЛЮБВИ И НЕНАВИСТИ
Да, это был марш! Двигались, не останавливаясь, не давая себе роздыха на самое малое время. Влажным сделалось обмундирование, вороты гимнастерок липли к шеям, от людей струился пар, как от нагретой в жаркий полдень пашни.
Дело шло о жизни советских людей. Шло состязание со смертью. Ведь и рабство, каторга в гитлеровской Германии — тоже смерть, только более медленная.
Скорее, скорей!
Давно поднялось солнце и подходило к зениту. Парила на проталинах земля; птицы радовались наступлению весны, наполняя гамом и шумом лесные чащи. А люди с оружием шли, шли — сосредоточенные, суровые.
Денисыч — железный мужик. В годах, пятерых сыновей вырастил и в армию отправил воевать против «германов», а сам еще молодого за пояс заткнет. Он будто не чувствовал усталости, расстояние было ему нипочем. Денисыч превосходно знал родные места и вел по каким-то только ему известным признакам. Открытое поле сменилось смешанным лесом, лес — снова равниной; затем потянулись болота. Провалился по пояс один из партизан, провалился другой… Стоп. Больше дороги нет. Стали…
— Вали березы! — приказал командир.
Через два часа Денисыч, поднявшись на пригорок, покрытый кустами вереска, пригнулся и поманил к себе Алексея Белянина. Раздвинув ветки, показал: из-за поворота дороги медленно вытягивалась длинная скорбная вереница измученных мужчин и женщин, подгоняемых конвоирами…
Здесь мы должны сделать некоторое отступление.
Надю арестовали, когда она возвращалась с очередным донесением из леса.
До городской окраины ее провожал посыльный-партизан. Здесь они распрощались. Натянув сильнее платок на лоб и лицо, девушка шмыгнула за угол ближнего дома. Никаких компрометирующих документов при ней не было. Но уже одно то, что она шла так поздно вечером, нарушив приказ о комендантском часе, могло навести на подозрение. Только она хотела вздохнуть с облегчением, как в глаза неожиданно ударил ослепительный луч электрического фонарика и чей-то грубый голос приказал:
— Стой!
Надя замерла.
— Таланцева? Надежда Степановна? — сказал незнакомец. Она не видела его лица, только смутно чернел силуэт. — Да вы не трудитесь отказываться. Вот ваш портретик. Мы его бережем нежно…
В руках говорившего ловко, как у фокусника, скользнула фотографическая карточка и исчезла. Да, та самая, на которой Надя сфотографирована в день своего совершеннолетия и окончания школы. С ласковой дочерней надписью-посвящением на обороте. Она, она! Как она очутилась у этого проходимца? Надя еще не знала, что портрета уже нет на комоде. Ночевала, ради предосторожности, у подруги, дома давно не была, а мать, как мы знаем, уже не могла оповестить ее.
— Что вам надо? — спросила девушка.
— А я тебя жду. Давно жду, когда свидимся… А ты об этом не знала? Не вздумай бежать, — угрожающе предупредил он, заметив инстинктивное движение ее тела, откачнувшегося в сторону, и фонарь на мгновение высветил черный глазок и вороненый ствол браунинга. — И вообще от знакомых не бегают, невежливо, моя красавица…
Так она опять встретилась с «хорьком».
Крызин доставил задержанную в комендатуру и передал в руки оккупационных властей. До утра она просидела там на скамье, а наутро ее препроводили в тюрьму для подследственных. Надю бросили в сырой холодный подвал, битком набитый такими же жертвами, арестованными раньше ее. И потекли дни…
Спали на голом полу, на топчанах без матрацев по двое, по трое. Некоторые из заключенных уже не могли ходить от истощения и болезней, другие от того, что на допросе били по пяткам. Небритые, заросшие лица мужчин, дикие, страдальческие глаза истерзанных девушек, женщин… Все, кто так или иначе выражал неосторожно свое несогласие с новой властью, с порядками, принесенными гитлеровской ордой, попадали сюда рано или поздно.
Томительное ожидание чередовалось с вызовами на допрос. Время от времени очередную партию обреченных выводили, отвозили в лес, заставляли копать себе могилу и расстреливали.
Но почему пощадили ее, Надю?
Она ждала, что в ближайшие же часы после ареста ее вызовут, поволокут, будут допрашивать, бить, пытать, угрожать, требовать, применят к ней самые изощренные методы, самые ужасные бесчеловечные пытки, а она будет упорно запираться и звука не обронит, не выжмут даже слезинки, не исторгнут крика.
Раз ее, действительно, вызвали, но допрашивали не очень строго. Правда, кричали, грозили, однако все на том и кончилось. Она ни в чем не созналась. Сказала, что хотела навестить больную подругу, потому и нарушила приказ о комендантском часе, а больше ни в чем не виновата. Подруга действительно болела — не уличат. А потом о ней как забыли.
Почему ее не убили, не замучили до смерти? Не отдали на растерзание пьяной солдатне? Ведь с партизанами, подпольщиками, активными борцами против фашистского режима гитлеровцы не церемонились. Как ей удалось уцелеть в то время, когда многие и многие платили своей жизнью? Надя терялась в догадках.
Первое время она решила, что просто не до нее: гестаповская мясорубка не успевает проворачивать добычу. Но проходили дни за днями, неделя за неделей, а все оставалось по-прежнему. Уже многие легли в могилу, многие пришли на их место в тюрьму, чтоб спустя сколько-то лечь рядом с первыми… Может быть, ее не считают опасной, вредной? Почему сохраняют ей жизнь, комсомолке, дочери партизана Таланцева, одно упоминание имени которого вызывало приступ ярости у гитлеровцев?