— Наш авва знать не знает о дуплянке, как и я вот, игумен.
— Ангелу прозревать надлежит!
…Иоанн опять призабылся в дреме. В покоях его натоплено, размерно.
Над постелью склонился озабоченный Дорофей.
— Отче, солдат дерзает у тебы бумаги смотреть…
Иоанн едва открыл тяжелые в болезни веки.
— Пыль на руки собирать… Пускай!
После сытного обеда, а солдату и чарку водки поднесли, служивый там же, в поварне, стал диктовать Дорофею.
— Пиши, что найдено. Ну, чево воззрился? А это где тебя так угораздило, ликом-то ты страшен. Солдат прежний, на приступ хаживал?
— Нет, разбойные тати оставили метины — пыткою измывались.
— Тут?
— Здесь, на монастырь налетели…
— Не сказал о злате-серебре…
— А ево и не было! Не в монашеских кельях богатства копятся — богатства стяжают бояре, вельможи сановные для себя и своих кровных. А мы… ряса, сапоги не у всех — чаще лапти, рубаха-перемываха, армячишка на зиму…
— То верно… — тихо согласился солдат и попросил: — Давай строчи, мне засветло от вас выехать надо. Пиши: в дуплянке листы, писанные монахом Георгием. Содержат в себе отречение от христианства. И лист с покаянием… Готово, борзо ты пишешь.
— Дале…
— Второе, значит… — служивый отирал большим пальцем свою крепкую шею. — Разрешительное письмо иеромонаха Иосии — Георгию в его грехопадениях. Написал? Теперь в покоях первоначальника. Ба-а… Тетради Родышевского! Да это ж самое искомое, особо в Москве оговаривали…
— Что с ним, с Маркелом-то? — забывшись, спросил Дорофей.
Солдат с удивлением уставился на саровца.
— Тебе бы впору от страха трястись… Да вы тут, лесовики, не простецы, не-ет. А когда так, то упрежу: на крючке сидите у властей. Ну, давай кончать…
Тайная канцелярия, испугавшись предположения Прокоповича о том, что в России идет заговор против верховной власти, немедля попросила Святейший Синод со своей стороны послать в Саров «духовную персону в крайней скорости», чтобы допросить всех монахов, обшарить кельи и выявить, нет ли еще каких книг и бумаг с «непотребными вымыслами».
По распоряжению Святейшего Синода от 11 июля 1734 года Московская декастерия отправила в Саровскую пустынь игумена Можайского Колоцкого монастыря Пахомия с солдатами.
…Начали рыскать по кельям, по всем укромным местам пустыни. Под застрехой кельи еромонаха Ефрема нашли подозрительные рукописи. Оказывается, знаток нотной грамоты и высокого слова Ефрем сочинил и переложил на ноты текст церковной службы умершему юродивому Тимофею Архиповичу, которого так долго и ласково привечали при дворе царицы Прасковьи Федоровны. Служба, составленная человеку не причисленному к лику святых — за такое следовало суровое наказание.
Сорок шесть тетрадей (книг, не переплетенных еще) и отдельных «сумнительных» листов, да полусотню книг — со страху больше, уложил в лубяной короб игумен Пахомий для доставки в Москву.
Перед отъездом после трапезы признался колоцкий игумен Иоанну:
— Не чаял я увидеть у тебя столько печатнова и рукописнова слова.
— Арзамас, Нижегородская ярмонка, да и Москва недалеко… с грустной улыбкой, отшутился Иоанн. — Нас, русаков, недруги ведь невеждами, глупцами считают. Не хлебом единым человек жив…
Пахомий понял, кивал тяжелой лобастой головой.
— И у тебя в келье все на виду… Ну, чтобы в потай!
— Да потому и не прячу, что мы тут никакова вреднова замышления в головах не держим. Ты так в Синодальной от себя и скажи. Кто зло-то копит, тот камень за пазухой носит. Мои чернецы Богу служат, как и твои. Ну, а что деется в нашем царстве-государстве и монашеским чинам знать не грех…
— Добрая слава о твоей пустыне пошла… Ну, что меня касаемо — напраслину возводить на тебя не стану — и смолоду мало греховодничал. А что книги и бумаги иные взял — прости, служба. Я же — сам видишь — на глазах у грамотных солдат, а они, как те собаки прикормлены, вышколены, дозорят молодыми очесами…
Иоанн махнул рукой.
— Бог простит! Верю, что и ты там под надзором. Вижу, служивые ни на шаг от тебя, все на догляде.
— Вот то-то и оно. Ну, прощевай, Бог не оставит своего молитвенника.
Иоанн вспомнил:
— На-ка, Пахомий, три рубля, передай там Новоспасскому дьякону — займовая…
Провожал москвичей до ворот монастыря Дорофей.
…Густо шел снег, сосновый бор за Сатисом едва проглядывался в густой белой сумятице.
12 июля 1734 года в недрах Святейшего Синода в Петербурге появился такой документ: