Самгин не успел уловить подвоха.
— Ево, по старости, отпустили в пустынь. Наслышан был о сторогости устава Саровской, вот и пришел.
— Гол как сокол… Без всяких пожитков? Бумаги только имел при себе…
Яков побледнел, ужался, его длинные седатые волосы упали ему на лицо. Догадался: Гришка объявил!
— Может, освежить память?.. — тихо, вкрадчиво спросил Ушаков и опять поднял голос. — Ты же и с этим стакнулся!
Самгин понял страшный намет.
— Принес портной список с грамоты царя Петра о порядке престолонаследия. Из оной следовало, что государыней быть Елизавете Петровне.
И ты тот список опять же припрятал — заложил на хранение, авось понадобится! А мог бы и сжечь… Ну, как говорят немцы: зер щлехт! Плохо твое дело, расстрига! Скажу: Гришка многое о тебе выложил.
Яков негодовал: обнажил Зворыкин всех! Ну, и тебе воздаем.
— Ево бы сюда, на дыбу! Он сознался бы, что в тайном сговоре тут, в Петербурге, замешан. Метили преж Елизавету Петровну возвести на престол!
Генерал, с умыслом, закричал:
— Ты, Яшка, ври да не завирайся!
И опять Самгин, в своем поднявшемся зле, не догадался о подвохе.
— Не завираюсь! Называл Белова, Петра Чистова из купцов, что постоянно с иноземцами якшается. Да и Вейц Гришке много чево обещал. Прельщал дурачка высоким местом, чуть ли не царевна ему уж приготовлена. А жил он, Гришка, тут в доме графа Сантия.
Генерал махнул рукой.
— Итальянец давно обретается в Сибири не своею волею.[68] Ты был духовником бывшего кабинет-министра Макарова…
Яков понял: мало ему, Ушакову, монахов — он еще и славного служаку Петра решился пристегнуть к делу — какой узел вяжет…
— Побойся Бога, Ушаков! Тайну исповеди не предам! Не причастен господин Макаров ни к Родышевскому, ни к нам, монахам — нужды ему нет… Да и стар, немощен. У царя Петра он в великой чести был, а теперь захотел ты приплести ево… Давно ли ты, генерал, пред Макаровым выю свою гнул…
— Он еще и с обличением — како-ов поганец! — заревел Андрей Иванович и осекся. — Переведу на другое: монах Пахомий из Саровской сказывал, что ты в отстутствие Иоанна не служил царских молебнов и панихид, упирал на то, что это не дело пустынников. Тот же Пахомий указал тебе на сии упущения, а ты на нево с наскоком… Еще напомню: новгородского епископа Феофана ты с чужих слов ересеводителем называл…
Самгин встрепенулся, персты над собой воздел.
— Не побоюсь — так! Маркел Родышевский сему свидетель! На православной кафедре протестант нутром!
— Будет, эка ты взыграл! — попробовал пошутить Ушаков. — Ну а про отягощении народа ты распинался, хульное об иноземцах выкладывал, о тех, кто государыне верно служит…[69]
— Карману бездонному, брюху своему ненажорному они служат — нашел ты слуг…
— Ты монаха Сильвестра к крамольным речам толкал. О какой этой заварухе предрекал, а?!
Яков едва не рассмеялся. Пошире покривил спекшиеся губы, показал крепкие зубы.
— А когда, в какие это веки наш мужик жил и радовался?! Генерал вскочил, вскинул кулаки.
— Злобствуешь? Дерзишь нагло! Мало тебя на дыбе держал— погоди, я тебя опять вразумлю — шелковым станешь… На запор ево!
Самгина увели.
Андрей Иванович махнул писцу.
— Поди, оставь!
Оставшись один в каморе, Ушаков подошел к двустворчатой архивной шкапе в углу, открыл дверцу, налил из штофа водки в оловянный стакан и с охотою выпил. Тяжело, мешковато заходил по сырой затхлой комнате. Водка взбудоражила, взбодрила главу российского сыска, но настроя доброго не подняла.
Только и порадовался внезапному озарению: в этом чужом для генерала Петербурге выколачивать признания от сидельцев Тайной легче, чем бывало в Москве. Там, в какое окно ни глянь — храм Божий, кресты на маковках церквей неизменным укором, а то и грозой… А тут, в петровском «парадизе», чаще протестантские шпили и люди, с коими служба вяжет — куклы в седых париках…
Андрей Иванович незаметно для себя опять приблизился к шкапе, но не сразу открыл дверцу — его опять, как уже случалось, захватила навязчивая мысль: куклы-то, куклы… Как же это случилось, как допущено, что кругом указующий перст — перст немецкий?! Паучье племя, лицемеры, плуты последние — прав Яшка Самгин! Да разве Яшка только, разве монахи одни… Вот поди ж ты: сыск, караул, пытки, палач на торговой площади, могильщик — это все русские исполнители. А кого сюда, в «пыточную горницу» волочь, приговоры втихую нашептывать — во имя благоденствия государства российского — это все чужаки, тем же немцам отдано. Вот и разводи руками: те чужаки в стороне, а мы, русаки, всегда в бороне! Эх, ма… Сами своих бесчестим, нещадно топчем, да еще и руки потираем — не так ли, Андрюшка?!
68
Граф Франциск Санти руководил разработкой гербов для губернских и уездных городов России. Участвовал в заговоре против коронации Петра Алексеевича (Петра II) на русский престол. А. Д. Меньшиков сослал Санти в Сибирь, оттуда он вернулся в 1742 году.
69
Один иностранец в 1718 году по дороге в Петербург через какое-то село — увидел толпу человек в триста. Поп, которого он спросил, что здесь происходит, отвечал ему: «Наши отцы и братья лишены бород, алтари наши — служителей, самые святые законы нарушены, мы стонем под игом иноземцев».