— Знаю, разбросаны плевелы…
— И вот теперь от этих плевел, как и ожидать было должно, поднялись зловредные факции!
— О чем ты?
— Саровские и берлюковские монахи переписали тетради Родышевского и подметывают их другим. Сии пустыни стали прибежищем настоящих мятежников, которые замышляют противу власти и чести вашей…
— Сие доказательно? — Анна Иоанновна приласкала левретку и щелкнула по носу толстую шутиху, которая явно заслушавшись докладчика, перестала растирать царскую ногу под голубым шелковым чулком. Императрица засомневалась, ее красивые глаза потемнели, взглянули на архиепископа строго. — С монахами-то не перебор ли? Как в других монастырях?
— Тихо…
— Так, ты считаешь, что монахи угрожают мне-е… Это уж слишком! Ну ладно бы там злодеи вроде Стеньки Разина или Кондрашки Булавина… Ужели угодники Божьи так не приемлют меня — за что-о?! Да я эти два года только и делаю, что милостиво раздаю от своих душевных щедрот. Те же саровцы более двадцати тысяч десятин земли по моему указу получили! Феофан, владыко, да ты помнишь ли, что царская рука тяжела…
Прокопович внутри похолодел, но внешне остался спокоен: третьему венценосцу служил в России, наслушался всякого: лести, похвал и даже памятных грубостей от царя Петра — всякого хватало!
— В Синодальной конторе, в Москве, порядочно сыскано. Еще раз, ваше императорское величество, осмелюсь повторить, что крамомники составили злодейскую факцию! Тот же Родышевский… Головка весьма неучена, тупая… Одним словом, книжица ево не что иное есть, как готовый и нарочитый факел к зажжению смуты, мятежа и бунта!
Анна Иоанновна высоко подняла брови.
— Книга — это одно, но какие же обнаружены вины монахов, в чем они?
Архиепископ прямо не ответил:
— Были и есть некие прилежные наустители, которые чают нового в государстве состояния. Немало, немало таковых есть. Вся книга Родышевского полна ругательствами, лаем на царствующих в России государей, на их указы и уставы. Он, Маркел, порочит их, отметает яко богопротивные. А ко всем монахам, священству и мирским людишкам приласкивается, чтобы толкнуть их к неприятию и негодованию…
— Да неужто всех государей этот Маркел порочит? Ужели все, все указы ему не в пронос, а? — императрица опять строго взглянула на главу Святейшего Синода. И невольно задумалась: как же свиреп Феофан! Ему должно быть первой заступой за священство, монахов, за мирян, а он — уж который раз трактует: московиты грубы, тупы, во всем полные невежды, а вот он единым в отечестве светилом, этот выученик иезуитов… Вон, истинный святитель — Дмитрий Ростовский… И после смерти чтим всеми. Милостивцем был для всех при жизни, а теперь архирея называют святым. А этот?! Дай-ка ему волю — всех распнет! — Прости, владыка, я в мыслях отстранилась, запинаюсь…
Феофан расстегнул свой сафьяновый портфель с золотой застежкой. Он боялся одного: замешательства царских особ в разговоре — думают! Это замешательство может ведь обернуться и страшной бедой. Он нарочито заспешил:
— Ваше императорское величество! Мой экстракт на книгу Родышевского заключен в трех частях, льщу себя надеждой, что вы соизволите полистать эти трактования. Оговорщики налицо: от одново гнила яблока целый воз загнивает…
— То верно!
— По некоторым данным иеросхимонах Иоанн в Саровской повязан с немирными раскольниками.
— Кто свидетельствует?!
— Будут свидетельства — Ушаков достанет.
— Дыбой… В Тайную, значит… — императрица скорбно улыбнулась. Ее большие темные глаза подернулись грустью. — К любезнейшему Андрею Ивановичу, что вины добывает пыткой…[71]
Прокопович открыто льстил:
— Ради неомрачения дней царствования вашева величества!
— Так, что делать?
— Примите совет: корень злодейства исторгнуть, выволочь наружу и силу его испразнить! Мнение мое: пока не поздно, сыскать тех наустителей-советников, помощников и передать их светскому суду. Дело преважно — несумнительно государственное!
71
В первые дни царствования Анна Иоанновна полнилась самыми благими намерениями. Через месяц она издала указ о запрещении принимать всяческие доносы. Но не прошло и года, как добрый указ оказался забытым, и появилась Канцелярия тайных розыскных дел, с лихвой заменившая прежний страшный Преображенский приказ времен Петра I.