— Уж и не знаю. Так вот, сразу…
Просвещенный шибко Феофан Прокопович достаточно хорошо знал историю древних и новых времен… Первенствующий член Святейшего Синода накрепко усвоил — чего боялись и страшно боятся сильные мира сего: страшатся они потерять власть-сласть. Дядюшка-то нынешней императрицы давно ли своего сына-наследника избыл из-за этой боязни, жену и троих сестер в монастыри заточил… Так что стоит только насторожить Анну Иоанновну, которая всходила на трон так трудно, с такими оговорками верховной знати…
И архиепископ осторожно открыл свой заготовленный козырь — царица так чутка к козырным картам…
— Государственные преступники трактуют, что престол ваш принадлежит Елизавете Петровне. Они порочат вашу монаршую честь!
Лицо Анны Иоанновны и без того полнокровное разом побагровело, глаза блеснули гневом.
— Зер шлехт! Уж коли так… Только вот что: схимонаха Саровской ангельского чина не лишать… Он теперь должность игуменскую не исполняет, на покое. Матушка моя, царевны Мария и Феодосия к старцу радели — подземный храм в Сарове устрояли. Известно мне, что монахи там ежегодно зеленый праздник празднуют, имя императрицы возносят перед Богом…
Феофан осторожно, тихо вернул Анну Иоанновну к главному предмету разговора. С тончайшей язвинкой, произнес:
— Оставим всех в покое, дадим повод Елизавете Петровне…
Императрица вспомнила о своей затаенной противнице, в гневе закусила свои полные вишневые губы. Рожденная от «подлородной» матери ищет трона…[72]
— Пусть светский суд решит! Я — умываю руки…
Анна Иоанновна коротко взглянула на часы, затем за окно: там, на Неве, играли подсвеченные июньским солнцем легкие взблески плескунцов.
Прокопович понял, что аудиенция окончена, и встал.
— Владыка, оставьте трактат — охотно прочту, ваше красноречие принадлежит истории… И передай графу Остерману, что жду его завтра к обеду. Повести приятеля, порадуй ево: опять по-твоему вышло у бедной Анны…
Архиепископ ушел раздраженным. Про себя пошутил по-русски: не дотянулся Феофанушка до Иванушки… Ну, не все волку теляти жрати…
Оставшись одна, императрица, с невольной грустью, воспомнила своего родича Семена Андреевича Салтыкова. Тот как-то в семейном кругу объявил ходившую в народе молву: честным людям нынче жить нельзя. Кто получше, поумнее разумеют о немцах при дворе — в кратном времени пропадают, зачисляются в нети…[73]
Анна Иоанновна опять посмотрела в окно: на улице заморосил мелкий белесый дождь. Как всегда непогодь портила ей настроение — давала знать о себе ревматическая нога.
— Манька, вели дуракам собраться — потешьте государыню!
Толстая шутиха проворно укатилась за дверь.
В тишине кабинета резко заверещал попугай, звал к себе. Императрица подошла, кинула в чашку птицы несколько орешков и неожиданно для себя заговорила — оправдывалась:
— Ради непомрачения дней царствования моего старается Феофанушка. Как провидит, и как стелет, как настораживает! Но и то верно: Елизавета, кровушка-то дядюшкина, в затылок дышит, ждет… Да, народ помнит дщерь Петрову. Молода, пригожа собой — такая только пригляди инова молодого, вернова полковника — страшно подумать! Нет уж, Елизавета, погоди, погоди… Веселись там себе… А твоих обожателей, а они и средь монахов объявились, мы тово… укротим!
И Анна Иоанновна, чтобы забыться, широким мужским шагом заторопилась к шутам.
Вдруг так потянуло в Красное, в Арзамас — туда, где все начиналось и все открылось.
Это, знать, предчувствие неминучей беды погнало в прошлое, к своим, душа тихо нашептывала: пришло прощальное время, поди на родные стогны — ты удручен годами юдольной жизни, изнурен трудами и скоро отыдеши в иной мир…
Стоял теплый сухой сентябрь. Над сжатыми полями, над желтой блестящей стерней плыло мягкое серебро легких тенет.
Едва миновал Дивеево — невдолге, догнал в своей легкой тележке знакомый священник.
Иоанн остановил свою лошадку — поздоровались, порадовались нечаянной встрече.
— Давненько не виделись!
— Не доводилось…
— Камо поспешавши?
— В Арзамас?
— А я сперва в родительское село.
Батюшка, еще моложавый, в простом мужицком армяке, пригласил в свою тележку.
— Святый отче, у меня конек еще свеж…
В плетеном коробке связенника, на соломе, покрытой старенькой рядниной, места хватило — свою лошадь Иоанн привязал к задку тележки.
Поджарый мерин у священника оказался и впрямь побежливым, покатили споро.
72
После смерти юного императора Петра II (1727–1730) «верховники» обсуждали, кого же избрать на царский престол. Были отринуты первая жена Петра I, долго прожившая в монастыре Евдокия Лопухина, освобожденная внуком, а также и его дочь от второго брака с Мартой Скавронской — дочери простого лифляндца Самуила Скавронского — Елизавета по причине ее «подлородной» матери — ливонской прачки. Выбор пал тогда на Анну Иоанновну — дочь брата Петра I — Ивана Алексеевича.
73
С. А. Салтыков высказал горькую правду. Вот последний пример его словам: Анна Иоанновна скончалась 17 октября 1740 года. В конце июня этого года она подписала смертный приговор Артемию Петровичу Волынскому и другим патриотам: Еропкину и Хрущеву. Процесс был спровоцирован «немецкой партией».