— Какая нужда гонит в Арзамас, отец Пётр?
Священник то щурился — солнце встречь изливалось, то поблескивал голубизной своих больших глаз, длинные светлые волосы его то и дело выбивались из-под легкой валяной шапки. Иоанн полюбовался бородой батюшки — мягким золотым скатом опадала она на широкую грудь.
— В Духовное правление кой-что накопилось, а потом и воеводе челом бить.
— Воевода Воейков в Арзамасе — муж суровый, но и слушать умеет.
— Сие мне ведомо. Послал меня мир…
— Беда какая?
— А коли наши поселья без нужды, без беды.
Иоанн вспомнил присловье:
— Нужду мужик в реке топил…
Священник подхватил — знал ходячую в народе поговорку:
— Да не утопил! Вниз вода несет, а вверх кабала везет! Но нынешняя беда хужей прежних. Объярмили мужика донельзя! Немецкий кнут спину православных дерет с последней жесточью.
— Да что такое?
— Ты же, схимник, не в затворе неисходном сидишь, знать должен. Недоимки выколачивают сатрапы бироновские. Аки волцы ненасытные налетают на мужиков и ставят их на правеж.[74] Палочьем выколчивают не только саму недоимку, так еще и пени! Скот забирают, амбары чистят. И плач, и стенание отовсюду. Что деется, что деется — такова не было на памяти мирян. В моем приходе двое мужиков не выдержали палочья. Вот поехал заявить воеводе о забитых. Мало тово, три семейства прошедшей ночью утекли безвестно куда. Сказывал мне один мужик, пошептал: куда-то в твои сосновы пределы наладились.
— Мордва народ понятливый, не выдадут! Гляди-ка что-о, — качал головой Иоанн. До последнева свирепства дошли власти…
— Вот тороплюсь по мужицкой воле, и в страхе пребываю: «Духовный регламент» над попами завис. Ведомо ж тебе, что указ Синода повелевает нам, духовным, тайну исповеди доносить начальству.
— Ведомо, ведомо это прискорбье. Выше Священного писания поступают синодальные, но и то сказать: под началом чиновных ходят.
— Начнется у нас в селе сыск — учнут мужиков на исповедь ставить, а как кто из них наговорит лишков на беду своей головушке…
— Аты не нарушай тайны исповеди. Прими на свои рамена мирское: не оглашай того, что ждать будут от тебя баскаки мундирные. Упреди загодя мужиков и баб, чтобы тех лишков не баяли…
Помолчали. Тележка постукивала колесами по сухой дороге.
Наконец признался и Иоанн.
— Мою обитель тож, батюшка Пётр, беда не обошла. Тоже поплачусь. Несколько монахов под крепким караулом в Москве, а может теперь уж и в Петербурге. И чует душа: вспомнят таки и о обо мне…
— Оборони Бог! — священник даже конька своего попридержал. — С какой же бедой повязан…
— Ты про архимандрита Псковского Печерского монастыря наслышал ли?
— Про Родышевского… Хоша и на отшибе живу, но в Арзамасе бываю — просветил нынешний архимандрит Спасского Иоасаф. Вестовал о Маркеле довольно.
— Так вот, ревнивец правды Родышевский написал крепкую книжицу противу Прокоповича, ересиархом ево назвал…
— Сказывал, сказывал Иоасаф, что вместе-де они служили…
— Потому-то Родышевский и знает Феофана насквозь. Взъярился глава Синода, подверг Маркела страшной опале, а заодно волокет в Тайную и тех, кто слову Родышевского внимал, кто книгу его хранит. Держали оную и мы в монастыре. Так вышло: я то в Москве, то в Петербурге, то по уездам с исканиями земли. Кому доверился — тот своевольничать начал и других смущать…
— Ну, ясно…
Опять помолчали. Иоанн загляделся на млеющие в теплыни пустынные поля, на легкие облака с теплыми подпалинами — день клонился к вечеру.
— Тебя, поди, в Синоде, в Синодальной канцелярии в Москве хорошо знают. Там, ежели что, ищи заступу.
— Знать-то знают… Чую, Прокопович дело завел, а уж он как вцепится… Вот и живу в тревоге. Не смерти боюсь — бесчестья — не заслужи-ил!
— Ужели правосудия нет? Хоша о чем я… Ведомо мне, что закон — узда только для слабых и бедных!
Они давно во всем доверялись друг другу — годы выверили их дружбу. Только жалковали при встречах: редко видятся… Расставались у развилки дороги — поясно поклонились друг другу и свято облобызались. Отец Пётр успокаивал:
— Может, обойдется, мало ли…
Иоанн пересел в свою тележку, уже с вожжами в руках загрустил:
— Ты, батюшка Пётр, с народом каждодневно. Это тебя и величит. Любовью окормляй мужиков — они первыми хранителями нашей веры. А ежели послышишь, что меня уже нет на белом свете, помолись обо мне: да не буду лишен тех обителей, где упокоиваются праведные по милости Господа нашева.