Отец Пётр светлел лицом, его васильковые глаза светились детской чистотой.
— У тебя, Иоанн, — ангельский чин… Но помолюсь, помолюсь о тебе перед Всевышним и теперь, чтоб пронесло беду мимо…
— Прощай!
…Давненько он не бывал в Красном. Вона что… Дом помещиков Матюшиных поновел: подняли его на каменный подклет да и рассторонили. Окна поверху новомодным полукружьем, на итальянский манер… Появилась красивая ограда, за домом — новые службы, сад загустел. Яблони виделись кое-где уже и на крестьянских усадах, и это особо радовало: деткам-то по осени яблочки в какую усладу!
Ехал улицей села медленно, намеренно не торопил лошадку. А почти никто не узнал из встречных старого монаха в куколе — унесло катючее времечко, знать, многих ровесников…
Иоанн одарил собравшуюся родню давно купленными московскими подарками. После ужина выложил мужу сестры деньги и тут же успокоил:
— Это графиня Матвеева мне лично… Отнекивался, не брал, так она поминком фамилии своей. Вот тут и помянник Матвеевых — поминайте!
— Как же! И о здравии самой графинюшки…
Муж Екатерины рано ушел спать в горенку, Иоанн с сестрой засиделись в избе.
Иоанн полез в свою дорожную торбу, вытащил сверток в чистой холстине и открылся:
— Вот, Катя, тут твоей старшинькой. Этот плат когда-то я на плечи одной девоньке накинул — ты знаешь… Не выпало мне судьбы, вернула Улинька с верным человеком…
На столе полыхнули по шелку яркие радужные цвета.
У Екатерины блеснули слезы в глазах.
— Братка, роденька…
Иоанн поднял седую голову, посуровел голосом.
— Ну-ну! Божьей волей живем. А это — две «Азбуки». По одной станешь своих учить — ты бойконько, помню, читала… А другую отдай дьячку — дьячки все больше отрочей учат.
Екатерина вытерла уголком платка слезы.
— Дядя Михаил помер, слыхал ты?
— Передали, как же! Часто вспоминаю слугу Божьева… От нево я все святое перенял, как он меня терпеливо наущал. Книгу о Сергии Радонежском вовремя дал — с той поры я и загорелся…
Сестра пригорюнилась у темного, уже ночного окошка.
— Ты, братка, что-то всево себя опростал, всю торбу роздал, будто в последний раз приехал…
— Может, и в последний — все под Богом ходим… — грустно отозвался Иоанн и опять твердо закончил: — После, чтобы без слез обо мне. Не отягощайте мою душу горестями — я Богу служил!
Назавтра пошел в Арзамас.
Город давно прослыл крупным ремесленным и торговым. Только купеческого звания людей мужеска и женска пола в нем проживало более двух тысяч человек, а приказчиков более полторы сотни.
В воеводской избе, а теперь в канцелярии сидело два асессора. камерир, казначей, секретарь, три канцеляриста и шесть копиистов. По велению Петра I появился в городе магистрат с двумя бургомистрами и тремя ратманами — не люб был царю-батюшке русский язык! А оприч того в городу имелась таможня, кабацкая контора, конская (ямская) изба, в городской и уездной канцелярии содержалось более тридцати рассыльных.
К 1727 году население Арзамасской провинции уплачивало четырнадцать тысяч рублей государственных сборов. К названному году недоимки арзамасцев составили тридцать тысяч рублей. Так вот «цвела» богатая арзамасская земля, замученная неслыханными доселе поборами. Как собирались недоимки в селах и деревнях — вот об этом «птенцы гнезда Петрова» в книге о цветущем состоянии Всероссийского государства не распространялись…[75]
Умер в Введенском иеросхимонахом родитель Федор сын Степанов, царствие ему небесное!
С грустью вошел Иоанн на крохотный монастырский двор: здесь он постригся таким молодым-молодым…
Братии в обители не оказалось. Ветхий монах со слезящимися глазами объявил, что все уехали в городской лес за грибами: вчера теплый дождик прошел…
Очередной архимандрит Спасского Иоасаф к концу жизни стал говоруном — монах будто хотел наговориться перед скорым концом. Что-то он покашливал — в боках у него покалывало, все-то прикрывал худенькой ладонью вялый стариковский рот. Говорил он открыто, без боязни:
— Патриарха — заступника нашева нет! Худо: сидит в Синоде чужой человек! С ево, поди-ка, подсказки царь Пётр разделил монастыри: вот тебе монастырь, а вот приписной к нему. У нас в Нижегородской епархии осталось двадцать мужских обителей да приписных к оным тридцать два. К моему, Спасскому, причли: Высокогорский, Троицкий да второй Троицкий на Пьяне-реке, ну и прежний твой — Введенский. Как же мне догляд держать за каждым? Из Спасского, что тут прежде скоплено было — все роздал на бедность прочих.
75
При Петре I собирались самые различные поборы. Народ платил сборы: корабельный, драгунский, уздечный, седельный… Брали за погреба, бани, дубовые гробы, топоры, за бороды… Историк Ключевский писал: «Шесть месяцев в году деревни и села жили в паническом ужасе от вооруженных сборщиков… среди взысканий и экзекуций».
Ко времени вступления на престол Анны Иоанновны в Государственной казне числилось недоимок около семи миллионов рублей. Учредили особый доимочный приказ, который попал в ведение Бирона. Поступления шли в особую секретную казну, которая опять же попадала в руки Бирона. Недоимки выколачивались строго. Брали под арест воевод, команды солдат забирали и продавали имущество должников, а как нечем было платить — били, секли, заковывали в кандалы. Звон цепей, барабанный бой и палочные удары слышались по всей России.
…Здесь автор напоминает читателю книгу: Кириллов И. К. «Цветущее состояние Всероссийского государства», изданную в Москве в 1831 году. Книга дает статистику экономического характера отдельных губерний петровского времени.