Это озирание на дальнее и ближнее прошлое неизменно вызывало тревожную заботу за будущее России.
Печально, что каждое новое поколение людей оставляет после себя мир духовно несовершенным. Но, наверное, в этом и есть высший Промысел Божий: всяк народившийся на земле и купно все человеки сообща, в свой черёд, должны много потрудиться над совершенствованием своей собственной души и мирской жизни. Знать, это и есть особый сокровенный смысл для землян в бесконечном ходе времени.
На путях и перепутьях человеческих немало возвышается и сияет имён тех, кто утверждал своим бытием святость Божьих заповедей. И в этом длинном перечёте святых он, Иоанн, видит имя и Никона — вся вторая половина прошлого века и треть нынешнего полны силой высокого творения этого патриарха, который не только свято возмечтал, но и горячо, неуступчиво принялся за трудный, но и радостный труд насаждения земного рая на родной земле. Патриарх, повседневно носивший железные вериги на теле, радел, трудился на величие России. Жаль, мало дал ему царь Алексей Михайлович до опалы времени на те великие труды. Россия, по мысли Никона и по словам тех немногих, кто был близок к патриарху, должна стать Ноевым Ковчегом для вселенского православия. Вот почему Никон и начал строить в Подмосковье ярким символом обетованную Новую Палестину, на которой поднялись монастыри Иверский Валдайский, Кийский Крестный и на особицу Воскресенский Ново-Иерусалимский. Третий Рим в России — десно, радостно! Воссиявшая православная благодать — так ведь в прошедшем еще пятидесятом году Арсений Суханов провещал миру. И этот великий замысел патриарха был принят от Москвы и до последней избы пахотника! Как же славно мыслилось Никону: свою Палестину он строил десятицу лет, а в ней определял Иордан, Назарет, Вифлеем, Капернаум, Раму, Вифанию, Фавор, Ермон, Елеон и Гефсиманский сад — все святые места, освященные Христом! А в Ново-Иерусалимском монастыре — Воскресенский собор — это подобие храма Гроба Господня в подлинном Иерусалиме с Голгофою и Гробом Спасителя… Это ведь устроялся образ обетованной Палестины, Нового Иерусалима на российской земле… Глубоко, сокровенно прозревал великий Никон в заботе о грядущем величии и славе Отечества — сим он и остается на святых скрижалях наших…[76]
Проехали от городка уже верст девять-десять, как открылась справа давняя вырубка с густым березовым подростом, редким ярко-зеленым соснячком, среди которого могуче возвышался старый дуб с черными раскидистыми сучьями.
Как-то неожиданно громко в застоявшейся осенней тишине раздалось резкое карканье ворона. Пригляделись: птица как бы ждала саровцев, изгибала, тянула к ним шею, будто кто душил ее — кричала только для них: вещала с каким-то зловещим хриплым надрывом.
Послушник торопливо перекрестился и запахнул свою грубую сермягу. Не умолчал:
— Пронеси, Господи!
Иоанн очнулся от своих теперь постоянно невеселых мыслей и успокоил младшего:
— Слово Всевышнего осуждает страх суеверия. Суеверие — оно от слабости человеческой.
Послушник видно искал разговора с игуменом:
— А у нас в селе батюшка во время родов иной бабы открывает царские врата в церкви, поются тропари Божьей Матери «Милосердия двери» и «Не имамы иныя помощи…»
Послушник хлестнул конька и опять затих в передке телеги.
Странно, едва проехали вырубку с черным осенним дубом и черным вороном, как на Иоанна навалились какие-то тягостные мысли, стала одолевать налетная тоска. Впрочем все последние дни он жил в непреходящей тревоге; плохо спал ночами — мучился от ожидания того неизвестного, что, по его предчувствию, долженствовало случиться.
…Проглянуло из туч робкое солнце, Иоанн порадовался тому, как сразу ожили на свету желтые сосновые стволы, как ярко вспыхнула багрецом развесистая осина у придорожной мочажины — не опали ее будоражливые листья тут, в затишке… Колеса телеги то увязали в песке, то постукивали о выпирающие корни деревьев — потряхивало и на соломе, и не сразу он услышал частое, настойчивое стрекотанье сороки — она, белобокая, рывками пролетела рядом, испуганно жалась к плотному сосняку.
Известно: сорока — это предвестье, кто-то близко идет или едет из людей, или уж это лось явился покормиться подсохшей травой у обочины дороги.
Конек трубно заржал, и послушник в передке телеги обернулся — лицо тревожное.
— Кто-то встречь. Не лиходеи?
76
Падение Казанского и Астраханского ханств, начало освоения бескрайней Сибири при Иване Грозном окончательно подвели Россию к осознанию собственной силы, своего важного геополитического положения в тогдашнем мире. Православные народы Востока и Запада увидели в русских своего потенциального защитника.
Государственные умы, иерархи церкви вынашивали еще смутную, но грандиозную идею превратить Русь в «рай насажденный», который тогда связывался с Палестиной, Иерусалимом — местами евангельской проповеди Христа. Эти глубокие провидческие мысли находят свое наглядное выражение в практике церковного строительства. Так поднялся на Красной площади в Москве прекрасный Покровский собор (Василия Блаженного), в котором один из приделов посвящен Входу Господню в Иерусалим.
Дальше пошел патриарх Никон — умнейший человек своего времени. Он обдумывает и начинает строить не «по образу и подобию», как это было принято в средневековье, а воздвигает копию иерусалимской святыни. Великий замысел поддержал иерусалимский православный патриарх Паисий — он преподнес Никону кипарисовую копию храма Гроба Господня. Подарок был сделан с благой, далеко идущей мыслью: направить русских на освобождение Константинополя от турок.
Но царь Алексей Михайлович не торопился на войну, а Никон, хорошо зная основы строительного дела, стал энергично созидать Новоиерусалимский монастырь под Москвой у реки Истры. Для осуществления этого плана создания на русской земле центра Вселенского православия, патриарх послал в Палестину ученого монаха Троице-Сергиева монастыря Арсения Суханова для точного обмера храмов-святынь.
Собор Нового Иерусалима на Истре, высотой в 61 метр — вдвое выше оригинала в Палестине, вызвал неприятие у зарубежных православных иерархов, и это вскоре обернулось с их стороны гневными нападками на Никона и в конечном итоге, вместе с другими обвинениями, предопределило на Московском соборе 1666–1667 г.г. несправедливое лишение Никона патриаршего сана и ссылку его в Белозерские монастыри.