— Отче… — Ушаков с трудом подавил в себе страшные мысли. — А ведь я тебя, пожалуй, и порадую. Прокопович-то, Феофанушка-то — помре…[78] Что мнишь? — генерал так и впился своими зоркими глазами в лицо Иоанна. — Ну-с…
И малой тени радости, «живства» не узрил генерал в бледном лице монаха.
— Господь ему судья! — Иоанн перебирал четки, они сухо постукивали в могильной тишине каморы. — В животе человека Бог волен — помнить надлежить нам об этом. О Прокоповиче же скажу словами аввы Фелассия. Речено им: «Мнящийся быть мудрым ум, есть облако безводное, носимое ветром тщеславия и пустой гордости». Вот и Феофан: всю жизнь метался, какую веру выбрать — тщеславился, прихоти свои бессчетные ублажал. А еще-то что? Светильники православия гасил. Нет, не будет он почитаем в народе нашем!
— Ты бы полегче, мних! — почти взмолился Андрей Иванович. — Ведь и тут стены слышат…
— Тебе видней! — Иоанн распрямился на стуле, забыл о четках. — Не стращай, генерал. Монахам ли страшна смерть! Нас Бог призреет обоч Себя. Что меня касаемо — на краю могилы стою. Пусть боятся геенны распинатели. Кто у маммоны в услужении…
Ушаков понял явный намек, вскочил с кресла, рявкнул в дверь, позвал служивого.
Тотчас явился солдат.
— Увести!
Оставшись один, генерал обнаружил, что он вспотел, испугался: с чего бы это? Он устало вышел из-за стола и бодро поспешил к заветной шкапе со штофом водки. Пил Андрей Иванович теперь очень умеренно, а прежде… однажды, еще в царствие Петра Великого, опился на праздновании спуска корабля на воду. Так, времена были между прочим и всепьянейшие!
Он выпросил лист бумаги и чернил.
Припал к листу как к бесконечно дорогому: бумага всегда для него больше чем бумага. На ней ведь писано и печатано явлено Слово Божие, видение человеком окружающего мира, на ней запечатлены века истории, жизнь великих людей и трепет отдельных человеческих сердец…
Иоанн вспомнил о своей библиотеке в пустыни, о своих рукописях. Жаль, как жаль, что не брать, видно, более ему в руки своих книг, не услаждать себя тихими вечерами чтением великих, непреходящих мудростей Святого писания, мыслями святых отцов церкви, житиями святых светочей православия… Как хорошо, что отдал сестре Кате житие Сергия Радоженского — в народе, в простом народе надлежит быть сей книге — явятся и еще на Руси вожди духовные…
Вдохнул в себя запах толстой голубоватой бумаги: в запахе слышалась знакомая сырая прель застенка, а еще и острый дух трубочного табака караульных солдат. Странно, но табачная смоль поднимала воспоминания о воле… А не сидеть ему боле в своей обители над чистым листом, так много сказать бы надо.
Писал долго: кончался май, свет в глубоком косящем окне держался допоздна. На удивление скоро уставала рука, казалась как бы чужой. Это письмо, а точнее заповедание попросит отослать строителю Дорофею с братией. Что же легло на лист: братия, непопустительно блюдите принятый устав — он основа монашеского общежития. Пребывайте в мире и братской любви, безропотно несите принятые послушания и будет дано вам… Живите, возлюбленные высоким небом Господа. Не падайте духом: Христос — это радость, которая покрывает всякую скорбь. Не предавайтесь унынию: идет Божие смотрение о нас, смотрение о православной России. И храните уже добрую славу своей обители на страдомной саровской земле…
Иоанн несколько раз перечел написанное, повздыхал над помарками и успокоился: успел в ясном уме сказать напутное слово своим духовным чадам. Одно пощемило сердце, что не увидит он сам-то боле литых саровских сосен, взнесенного над ними креста монастырского храма, не увидит Арзамаса, родного Красного и остатних родичей в селе он тож не узрит…
Почти четыре года провел в заключении Иоанн.
Кормили скупо. В 1735 году выдавалось узникам Тайной кормовых денег: Маркелу Родышевскому, иеросхимонаху Иоанну, иеромонаху Ефрему, иеродиакону Боголепу и Феофилакту, крестьянам — братьям Максиму и Ивану Шелягиным, Александру Яковлеву — по три копейки на день. А расстригам Якову Самгину, Кучину, Викторову и Георгию Зворыкину по четыре копейки. Остальным колодникам: Протопопову, Родиону Никитину, Носову, Ивану Яковлеву, Роману и Ивану Никитиным, Барсову и Авраамову, причастным к делу, по две копейки на день. Позже и Иоанну урезали довольствие до двух копеек.[79]
Кончилось определенное Промыслом Божиим время испытаний подвижника веры и благочестия. Каждое утро и вечер на молитве стоя, Иоанн просил прощения у всех саровцев и берлюковцев — у тех, кто попал в Тайную и нес жестокое испытание.
78
Феофан Прокопович умер в своем доме на Карповке в Петербурге на 55-м году жизни 8 сентября 1736 года. Умирая в памяти, он коснулся лба указательным пальцем и произнес: «О, глава, глава! Разумом упившись, куда себя приклонишь?»
Будучи на смертном одре, православный епископ все еще не знал, к кому «приклониться». Истинно православный твердо помнит о Спасителе…
79
В России три года подряд был неурожай, возможно, потому и сокращали узникам тюрем кормовые деньги.