Навязывалось прошлое, криком кричала неуемная память и почасту приводила к тихой печали: сколько же трудов и разных горестей пало на черного монаха, сколько разных невзгод, скорбей и туги сердца! Тяжким выпал для него ярем Господень… Однажды едва подумал об этом, тут же вспомнились слова из Евангелия, и он порадовался им, их спасительному смыслу: «Возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдите покой душам вашим ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко», «Легко, легко!..» — вскричала согласная душа и пусть смерть является в это узилище — слава Богу за все! Он подивился, как изначалу долго не мирился со своим заключением, с камерой, с тем унизительным своим положением затворника по людской злобе. Но теперь-то он знал: эти его страдания — они последним испытанием Господним, который возлюбил своего верного слугу! Недаром же сказано: «Многими скорбями подобает нам внити в царство небесное».
Иоанн упросил приходящего священника отправить оказией, с верным человеком, присылку в Саров.
Батюшка с кротким, навсегда печальным лицом тюремного служителя, кивал головой в легком венчике редких седых волос вокруг маленького, почти детского личика.
— Дойдет твое письменное слово, отче, несумнительно. И, понизив голос до шепота, повторил сказанное узником: — Купцу Серебрякову, что здесь у Сенной. Ужо передам!
…В эту ночь ему полегчало так, что он как-то обостренно почувствовал, что еще жив, что сидит узником мрачного застенка. А ведь для него уже давно смешалось суточное время: держалась ли за высоким зарешеченным окном светлая глазница очередного дня, серая всегда сырая муть позднего вечера, или ночная тяжелая темень с давящей глухой тишиной. И не помнил он о времени даже тогда, когда молчаливый служка приносил грубую, скудную еду и кружку холодной воды оттуда, из мира.
В эту самую ночь на какие-то короткие минуты в голове нежданно проступила ясность, будто чистая, сверкающая лазурь высокого неба вдруг выпросталась из плотной заволоки черных неоглядных туч. И нечаянной, мгновенной радостью вспомнилась своя пустынь в Сарове с высокой колоколенкой храма, архимандрит Павел из родного Арзамаса и томное личико той далекой Улиньки в светлом опоясье распущенных им волос… А каменная крепь его узилища зримо проявила широкое парное лицо от словесной натуги, лицо фискала Андрея Ушакова в его сивом затасканном парике.
Слишком многое разом обступило Иоанна, многое овладело им. Он давно приступил к короткому определению затаенной своей мысли, что и сейчас напрашивалась облечься нужными словами. Пугала мысль, пугали, оказывается, уже готовые сказаться слова из заветного заклада. Но будут ли даны ему еще хоть короткие минуты вот такого просветления, хватит ли сил предать огласке обмысленное. Нет, не должно пугаться явленного слова! Раз оно сказано, его уже не удержат никакие внешние запоры — услыши же мир православный и вонми!
Тогда, в допросной каморе Ушаков лицом своим, вялыми словами, всем своим нутром явно винился не перед немощью представшего перед ним старика, но перед ангельской сутью монаха, правдой его слов. Да случись на тот час даже и сам царь в каморе… И он, поприжав бы гордыню, тож клонил бы свою повинную голову перед служителем Бога… Начал-то Алексей «тишайший», подзабывший, что и он ходит под Всевышним, а уж сынок-то его, Пётр, то и дело попиравший церковь и священство, кровью и огнем довел раскол народа до самого предела… Не знал, а если и знал он, то попирал в себе слова апостола Марка: «Если царство разделится само в себе, не может устоять царство то; и если дом разделится сам в себе, не может устоять дом тот. И дом свой разделил первый император, когда сына родного отдал на смерть, когда и духовное единство народа разъял…»
Как тот оглушающий гром далеко-далеко валом катится по поднебесью, так и зло распада души народной ярится долгими годами — прокатится оно разными, все более страшными бедами для России. Церковь по себе, царь — до императоров дожили — по себе, и не едино тело, не едина душа и сила. Чем же будущие венценосцы станете одолевать врагов своих, кои всегда у границ православных. И останется несчастный царь-государь одиноким слабым столпом никакой беды не уймёт, и легко будет повержен врагами… Страшная конечная поруха забеснуется вотчине. Слышите, слышите?!!
Внутренне взволнованный до предела, Иоанн утомился.
Он подумал, сказал или даже прокричал свое — не все ли равно. Послушные еще уста вознесли его мысли, его слова, а как откроет завтра ключник железную дверь камеры умирающа — ринутся они коридорами, другими отпертыми дверьми на волю, а там воспримут крик его души токи воздушные и полнота тревоги монаха найдет души многих умных людей…