Дух захватывало от высоты, от увиденного. Во все стороны бесконечное коврище дымно-синей сосновой хвои. И — небо. И — облака, белые-белые…
Вершинная бесконечность соснового бора, это слепящее небо, причудливые громады облаков странным образом умалили его, Иоанна, как-то принизили в собственных глазах, но подумал-то он в смятении не о себе: как же жалки, мелки людишки вот перед этим бескрайним Божьим миром…
Он медленно слез с дуба тихий, подавленный тем неохватным, что открылось его глазам.
Филарет что-то искал в цветущей майской траве, выглядывал совсем как малой парнишка… Великоватая ряса смешно топорщилась на нем.
Сели под дубом, уперлись спинами в его широкий шершавый ствол. Иоанн набрал старых желудей, поиграл ими в ладони. Филарет старательно отмахивался от комаров.
Иоанн не сразу и заметил, что заговорил вслух:
— Читал я о египетских пустынях, о подвигах первых христиан. Авва Антоний Великий там подвизался… Что тамошние пустыни! Там — голо, там редкого зверя за версты узрить можно, да какие тамо звери, а вот зде… — Он поймал себя на слове — этак запугает Филарета… — Помолимся, брате! — И осторожно вынул из котомки завернутую в чистое, еще не стираное полотенце икону.
Монахи опустились на колени.
Еще в Арзамасе договорились освятить пустыню крестом.
— Ну, снимай вретище своя и берись за топор! — повеселел Иоанн. Он тоже снял рясу. — Лопату насади…
Высокий крест поставили на вершине горы. Вкопали, хорошо утоптали землю вокруг него, отошли посмотреть.
— Повыше бы поднять!
Филарет удивился:
— Да уж куда выше…
— А и правда, — тихо согласился Иоанн. — В душе надлежит нам поднимать крест Христов, в душе!
— Водицы бы испить…
Филарет порадовал:
— Пока ты у мельника в красном углу на иконы глядел, мельничиха мне квасу туес налила. Мастерица она квас варить — я уж пробовал. А ты не пивал мордовского, сыченова медом, пива? Пуре называют. Хмеля в это пиво не кладут — это, говорят они, шайтаново произрастание… Аз, доброе пиво!
Филарет развязал котомку, достал туес, открыл деревянную крышку.
— Нако-сь, пригуби…
Посидели у креста довольно. Филарет сбросил с себя лапотки, развязал онучи, грел на солнышке белые ступни, удивлялся:
— Ты брат, какой… Я ж тебе не сказывал, а ты место для креста будто преж высмотрел, будто кто тебя натакал. Будто перст указующий вел… Ты погляди-ка во-он туда, пониже… Бугры тамо да ямы — знай: местные мужики клады искали. Сказывали, что тут татаровя богатые схороны упрятали.
— Нашли чево?
— Мельник сказывал: кресты каменные обрели. Шесть крестов отрыли да один медный с выемом для святых мощей…
— Откуда ж в басурманском обиталище кресты?
— Мельник-то сказывал: много сюда полонян из православных приводили. Татаровя сгинули, а наше — кресты отдались русским мужикам…
Жар спадал. Откуда-то снизу, от речек, поднималась тяжелая вечерняя сырость. В лесу стихало, стали ярче, сочнее краски, стволы сосен тяжело бронзовели.
Филарет озаботился:
— Брате, нам бы к мельнику…
— Это у креста-то тебе боязно, ай-ай! — укорил Иоанн.
— Давай костерок запалим да дымокур воскурим… На огонь зверь нейдет — таскай прутовье сухое!
…Огнястое солнце сгорело в жарких стволах сосен, в лесу сразу стало темно и давящая тишина навалилась на молодых монахов.
Иоанн прочитал молитву и просидел у костра до рассвета. Никакой боязни не чувствовал: страх одиночества — его ведь тоже нажить, укрепить в себе надо…
Утром Филарет благодарил:
— Ты меня своей одежиной ночью укрыл… Хоша и на хвойке, да на своей вольке!
Обутрело, а потом скоро и потеплело.
Иоанн попросил Филарета:
— Давай-ка еще походим по горушке, приглядеться хочу.
— Запала в душу?
— Запала! Посмотрю, где келью поставить.
— Ты что, летовать?..
— А ты?
— И не знаю… — робко улыбнулся Филарет и виновато опустил глаза. — Боюсь, прости ты меня. Мы ж пришли сюда на погляд.
— Ладно, шагай!
И опять они шли и царственное величие девственного леса поражало их. Иоанн не сдержался, вскинул руки.
— Тут только Богу молиться!
— Тут вольгота-а… — по-детски открыто радовался Филарет.
Только неделю — малость поболе, не были иноки в Арзамасе, а как же соскучились по городу и по родной обители! Иоанн недоумевал: вроде их ничуть не тяготит знакомое многолюдье, эта извечная суета сует. И, торопливо поддавшись всему мирскому — навязчивому, они захотели за монастырские ворота в первый же базарный день: в Арзамас пришел сергачский ходебщик.