Что-то закричал мужик, тотчас громко, с вызовом заблеяла, протяжно замекала «коза», и, сплетывая ноги в худых сапожнишках, парнишка начал назойливо наступать с «рогами» на медведя, бодать его лохматые бока. Медведь отступал, закрывал морду лапами, коротко взбрыкивал ногами, отгонял от себя нахальную «козу», норовил ухватить её за рога.
Толпа ахала, глядя на дерзости «козы», взвизгивали от страха две пышнотелые молодайки, незнамо как оказавшиеся впереди других, восторженный рёв возносили над толпой бойкие ребятишки.
Ходебщик поднял руку, толпа поутихла. Начал приказывать:
— Покажь, Мишенька-дружечка, как наши бабы сергачские в баню ходили, крутые боки тёрли, как на полок залезали, берёзовым веничком мягки места ублажали…
Медведь банную картину так похоже представил, что толпа рёвом ревела.
И снова своим высоким, протяжным голосом вопрошал медвежатник:
— А как красны девицы студёной водой умываются, на миру себя показать собираются… Белятся, румянятся, в зеркало дивуются, собой любуются…
Медведь не без удовольствия начал отирать морду лапами, «повязывать платок», поворачиваться и облизываться перед зеркалом…
Дружный хохот опять взмыл над Сенной площадью.
— Мишенька, родной, показуй, как казаки на службу вершне едут?
Пособник ходебщика подал медведю палку, и тот, пройдясь лапой «по усам», «поскакал» на ней.
Мужик вытер большим-большим красным платком свое потное лицо.
— А ну… Стрельцы московские, ребята таковские… Хлеб мирской, денежки государевы, порох да сума набила бока, артикул ружейный выкидывали, пищаль с руки на руку перекладывали…
Ходебщик кинул свою орясину медведю, и тот с видимой охотой показывал артикулы.
Арзамасцы дружно плескали руками, ахали — ну, выучка!
— И напоследок, Мишенька… Как детушки-малолетушки горох у бабки Анисьи воровали. А после, где скачком, где ползком удирали с огорода…
И медведь, озираясь и глухо ворча, «рвал-драл» горох, а потом трусливо убегал от бабки Анисьи…
Иоанн и Филарет, забыв о своем духовном звании, хохотали до слез.
Медвежья потеха кончилась тем, что зверь опять выдержал наскок «козы», а после вместе они проворно прошлись по кругу, причем «коза» задорила:
— Уж ты, Миша, попляши, у тя ножки хороши, приобуйся в сапожки, я возьму тебя в дружки…
Хозяин укоротил цепь, пошел рядом с медведем по кругу собирать доброхотное подаяние. Шапку держал медведь на вытянутой лапе. Дивно, никто вроде и не пугался зверя. Ходебщик заученно-сказово выпевал:
— Подаде, люди добрые, на прокормленье, на ваше и впредь удивленье, через год жди ты нас, любый сосед Арзамас!
Позвякивало в шапке…
Усердны арзамасцы в делах богоугодных.
В 1651 году противу соборного храма Воскресения Христова выстроили деревянную церковь во имя Введения в храм Пресвятые Богородицы с двумя приделами архидьякона Стефана и преподобно-мученицы Евдокии. Вскоре близ новоявленной церкви появились кельи, и объявился пятый счетом мужской монастырь в уезде.
Начальное забылось, и скоро стали недоумевать горожане: почему это стольник князь Самойла Никитич Шайсупов, будучи у них воеводой, да и духовная декастерия разрешили стать-быть обители почти в центре главной торговой площади. Более приличествовало бы обжиться пристанищу чернецов где-нибудь за городской чертой в уединенном месте. И приходило на ум: знать, по велению стольного града Москвы указано место «царского богомолья».
Кабы тогда, при начале, загляд вперед… Пахотной земли у монастыря нет, ругой — денежным пособием[15] не награжден, единственный доход у братии — милостыня благочестивых вкладчиков да взимание мзды за хранение купеческих товаров в подклети церковной. Ну и добавляют отцу казначею в мошну доброхотные подаяния арзамасских и прочих базарников.
Два дня в неделю торг. Храпят и ржут лошади, скрип телег, звон и стук разной посуды, людское разноголосье, эти корыстные торговые страсти окатывают обитель с раннего-раннего утра.
Ко всему, у южной стены Введенского — бабий тряпичный развал. Какого носильного старья, всякой другой домовой мелочи тут нет! Грешен, засматривался иной раз Иоанн здесь на молодок: тряпичные куклы берут для малых детонек, а сами-то, самим-то впору садиться да играть.
Вот так-та-ак…В глазах-то девицы да молодицы. Ай, да монашенек…
Почасту простаивал Иоанн у низенькой монастырской ограды, смотрел на ярившийся торг, на шумных людей и все больше и больше смелел в мыслях, что следует надолго уйти из монастыря туда, где молитвенная тишина и где он будет далек от людских страстей. Потому и вспоминал о Старом Городище — славно там, никаких тебе лишних помышлений, никаких окаянных соблазнов.
15
Руга — деньги или съестные припасы тем церковным принтам, которые не имели земли и не получали платы за требы.