Но подъемлет ли он тяжкий труд отшельника? Не выше ли труд этот его сил?!
Назойливо лезли в голову разные уклонения: уготовит себе разлуку с родителями. А как там с кормлей? Но поднималось в молодом монахе и другое: он же отрекся от родных, когда принимал постриг. И медведь страшится человека… А с брашным — деревни недалече. Что самой первой опаской: едва сокроется в пустыню, как следом явится лукавый со своими злокознями, соблазнять примется. Потому, как сказывают, многие и бывалые вроде бы монахи не возмогли перенести своего уединения.
Последней зимой Иоанн читал святого Исаака Сириянина об отшельничестве и безмолвии, задумывался над словами преподобного Иоанна Лествичника, который упреждал: «Горе единому в пустыне, если впадет в уныние, некому ободрить его».
Но Сергий-то Радонежский в юные лета преодолел начальный дух уныния, малодушия, не попустил страху одиночества…
В Саровы места душа наряжалась.
Из своих, введенских, звать с собой некого. Одни — стары, другие и помоложе, да в тепле монастырском пригрелись, обыкли в городу. Написал в Санаксарский Филарету, открылся: крест водружали вместе — крест ждет поклонения…
А в мир опять шла дружная, шумная весна.
Скоро на Воскресенской горе и площади тепло растворожило снег, поломало коросту затоптанного черного льда, избитого конскими подковами, изрезанного санными полозьями, по колеям побежали мутные ручьи в горнило осевшей Кузнечной башни — волокли за собой набухшее от воды ледяное крошево, ошметы залежавшегося снега, сенные клочья, раскисший навоз и всякую прочую непотребную мелочь…
Ярче засияло белое железо и медь луковиц глав церквей, на синем небе посвежели белые стены Спасского монастыря, а в ближней Ореховской слободе ожили вездесущие крикливые воробьи, и так азартно купались в воздухе над городом веселые голуби.
В покое игумена всегдашняя тишина, устойчивый запах лампадного масла и свеч. Непокрытый стол, толстые книги в темных кожаных переплетах с медными застежками по обрезу, в углу большой киот с мерцанием окладов икон, приставленные скамьи для приходящей братии обтянуты давно вышорканным черным сукном. Пол у стола застлан валяным войлочным ковром с красной каймой и розанами по углам.
Тихон в свободный час услаждал себя чтением. Смолоду он читал и писал стоя за специальным столиком с наклонной столешницей, а теперь, когда старость ноги ослабила и глаза, занимался за столом. Читаемая книга лежала на крепкой деревянной же подставке.
Старик с треском перевернул прочитанную иссохшую страницу, опустил на нее тканую из цветных шерстей закладку и, оглядевши Иоанна, остался недоволен иноком.
— Ты чево пасмурен в такой-от день?! С какой докукой? А ить я ждал тебя, вижу, к ограде ты монастырской зачастил, а лучше бы на колоколенку — все подале… Провижу, что тебя снедает. Трудно молодость в себе умирять, ох, трудно… Но потому и долженствует духовный подвиг вершить именно смолоду. Ты ведь в пустынь опять похотел — померяться силами…
— В пустыню, святой отец. Я Филарету-единомысленнику в Санаксарский грамотку написал.
— В Саровы дебри…
— Туда, отче.
— Слышал я от санаксарских же. А что, баско там?
— Место украсное!
— Нуда, как же мир без красы… — игумен пожевал своими сморщенными стариковскими губами, — останемся мы тут одни, старые огарки. Без молоди догорать невесело…
— Есть же и в силах братья.
— Есть-то есть…
— Я Введенский не оставлю, — тихо признался Иоанн.
— Коли такой наметок — славно, порадовал! — Тихон вспомнил:
— Ты же пришел с просьбенным словом. Вот подсоха укрепит дорогу и благословлю — испытай себя, тяготы человека крепят. Но прежде — не теперь, сходишь к Спасскому игумену: любит Афанасий наставлять молодых, слово его учительно. А теперь, оно бы мне самому дойти, попроведать Ивана Васильева Масленкова… Скажешь купчине, что заплошал, мол, игумен. Я и впрямь нутром маюсь, а Масленков несумнительный хлебосол…
— Знаю я Ивана Васильевича.
— Откуда тебе ведом?
— Батюшка дружество с ним водит — кожу скупает в Красном для Масленкова.
— Эвона-а… Ну, так тебе в приятство показаться знакомцу. Поди, отдышись от свечного духа!
— Что передать, с какой нуждой-то к купцу, — вставая со скамьи, спросил Иоанн.
— Передаст Иван Васильев кошелек от своих щедрот — давно сулил. Вчера через работника своево напомнил, что ждет. Тори, тори дорогу к богатым, сын мой, учись бить поклоны. Тебе со временем быти строителем в монастыре, так загодя обретай дружество, угадывай богатых вкладчиков, ублажай их словом простым, но и окормляй Божьим.