На том и расстались.
Иоанн возвращался в свой монастырь довольным: укрепил Павел, укрепил! Да, обозначилась теперь для него суть раскола, и одно остаётся: торопиться спасать отпавших на тёмной тропе заблуждений и вести их к матери церкви. На русской сторонке день и ночь светится она тёплым молитвенным светом восковых свечей. Зовет Господь:
«Придите ко мне страждущие и обремененные…»
Глава пятая
Погожие дни июля 1701 года.
Несуетная монастырская дневалица. Иоанн сидел в своём покое за книгой.
Вошедший послух шмыгнул носом и объявил:
— Купец Масленков свидеться захотел. Что сказать?
— А то и скажи: просим жаловать!
Иван Васильевич, как всегда шумный, заговорил напористо:
— У меня пониже Софийской кожи на вымочке в Тёше — пройдёмся окольем города, взглянем.
Иоанн поворчал:
— Всё-то ты, муж честен, меня за собой, аки бычка на ужище…
Масленков, откидывая назад свою голову, коротко хохотнул, а потом начал укорное:
— Вас, монастырских, проветривать должно почасту, а то одним ладаном от вас несёт, а от коих и трухлом… У меня сёдни мыльню топят, с реки и в пар с тобой. Похлешшемся веничком, а после я тебе всяково брашнова выставлю, день ноне не постный. Ну, чево ты губы кривишь, совсем-то уж не замыкайся от мира. Эт-то не хитро — за стенами прятаться. Я что ещё к тебе… Вот с каким помышлением: зову на Макарьевскую. Кожу везу, юфти[24] заготовил довольно. Не пуст и обратно поеду, но захвачу и твоё покупное, что для монастыря приглядишь. Собирайся!
Была у Иоанна задумка побывать на ярмонке, цены у Макарья на многое подешевле арзамасских. Кроме прочего, надо купить служебных книг. Заходил как-то протопоп Воскресенского собора, увидел дониконовскую печать и головой покачал: остерегайся, слуги государевы бдят, они теперь круты…
Вышли из Настасьинских ворот, что возле собора, спустились съездом и оказались на Сенной площади. День был не базарным, у домов, что поближе к Тёше, мужики вили из кудели возовые верёвки, пилили дрова, здоровенный парень с уханьем колол толстые берёзовые чурки.
Масленков оговорил с кузнецом Цыбышевым ковку лошадей перед поездкой к Макарью, с другим знакомым сладил о поставе на купеческий двор бочонка для дегтя, третьему мужику заплатил за едовое — листовое сено для телят.
Наконец пошли Нижней набережной — вниз по течению Тёши. За большим огородом Николаевского монастыря домишки посадских стояли редко, одним порядком.
Под кручью Воскресенской горы, на ближних сходнях, бабы полоскали бельё, били деревянными вальками шитые льны, весёлые светлые брызги дружно летели во все стороны. Четыре молодайки сидели на траве рядом с корзинами мокрого, уже выполосканного и задумчиво пели.
— Обожди, послушаем! — купец попридержал монаха за широкий рукав его рясы. — Ах, ястри их, какое согласие в голосах.
— Ай да голубицы! Ишь что умыслили, как вывернули, к самому воеводе подступают. Судьбу-то свою будто на ладошке подали, души чистые. А ты знаешь, мних, где этот украс в городу нашем?
— Да вроде перед воеводским же двором — оглядистое весёлое место… Вот бы послушал наш Иван Карпович…
— Хорошо, как бы известился. Ничево поноснова на воеводу в песне нет, а молодушек в пору и пожалеть.
— Эт-то уж так!
Дошли до женщин, они узнали Масленкова, поднялись на него:
— Это твои кожи в речке — вонишша, дыханье спират!
— Вам, молодицы, и впрямь волю-то давать-думать, — весело отшутился Иван Васильевич. — Мой товарец мокнет вона где — за Софийской, считай, за городом. А чьи тут преют — не ведаю. Но пониже ваших сходней — чево уж так наседать?!
У масленковских кож оказался сторож. Лежал он на шубняке, сладко подрёмывал.
— Тащи-ка, старинушка, одну…