Перед тем как направиться в номер, я спустился в подвал под лестницей. Мой двухколесный, мой сказочный «конек-горбунок» стоял там, где я его оставил, покорно ждал.
Номер был на четвертом этаже, окна его выходили на площадь. Парами и в одиночку по ней еще расхаживали нарядные люди. Светлели платья женщин, их каблуки стучали по древней каменной плитке…
Утренние лучи солнца, коснувшиеся моего лица, разбудили внезапно, словно зов походной трубы. Было только семь, и я решил, что вполне можно еще поспать – ведь лег вчера во втором часу. Перевернувшись на другой бок, я принялся рассматривать робкие, какие-то неопределенные, но светлые сны. В них не было ни навязчивости, ни тоски. Нахлынуло вдруг вчерашнее ощущение выставки, картинной галереи, «вала». Я выпутался из простыней и подошел к окну. Площадь уже вовсю блестела от солнца, вдалеке сквозь зелень белели стены и сияли золотом купола собора.
Настроение у меня было – как, наверное, у Наполеона, когда он проснулся в первый раз императором Франции. Мне не нужен был сан императора – Родина и так лежала передо мной. Казалось, сбывается то, чего не получалось, не было в жизни раньше. И те часы, дни, годы, которые, видимо, еще отпущены мне судьбой, – это просто сказочное, неоценимое богатство.
Ослепительная Десна со своим уютным песчаным пляжем, по которому медленно расхаживали стройные девушки в ярких купальниках и великолепно сложенные ребята, стала продолжением утренних снов. Высокое солнце светило на совесть, широкая река оделась в светлое марево, береговой песок мягко белел. В двадцати шагах от воды зеленели гостеприимные заросли ольхи и орешника, за ними тоже кое-где был песок, а выше, над обрывом, белые храмы сияли золотом куполов в темно-голубом холодном небе. Что-то во всем этом было от вечности.
А потом я увидел картинку, которая много раз в разных вариантах снилась мне после.
Светловолосая стройная девушка стояла спиной ко мне, против солнца, в знойном, мерцающем сиянии волн. Вода осторожно лизала ее загорелые ноги, река сверкала, теряясь в светлой дали. Потом она вошла в реку, а накупавшись, выходила из воды, уверенно, быстро выходила, вода взмывала перед ее стремительными коленями. Высокая грудь ее летела вперед, а голова была слегка откинута, отягощенная массой пышных волос. Афродита, выходящая из воды? Венера?
И так верна была моим представлениям, моим мечтам вся картина – люди, пляж, река, солнце, девушка, – так закончена в каждой своей детали, так знакома, так истинна, что просто не верилось, что это все наяву. Может быть, лишь белого парохода и яхт не хватало.
Таким и остался в моей памяти Чернигов – гостеприимным.
Напоминание
В одной деревне за беспорядочным строем избушек открылась маленькая пыльная площадь, а в глубине ее вымахнула вверх невысокая на первый взгляд деревянная церковь.
Она была так хорошо сложена, так стройна и так сохранилась, что, казалось, не бывает и никогда не было в этих благословенных местах ни дождей, ни ветров, ни непогоды, а каждый раз вот так в добром спокойствии поднимается утром и опускается вечером солнце, не спеша проделывая обычный свой путь, – и так изо дня в день, во веки веков.
Проехав, я все оглядывался на церковь – она еще долго была хорошо видна, и уже избушки слились с землей, а она все высилась тонким рисованным своим силуэтом. И казалось, не люди соорудили ее, а была она здесь всегда, сама по себе, одинокая, стройная. Живая…
А когда солнце уже садилось совсем в загустевшем от жары воздухе и само, утонув в этом воздухе, стало расплывчатым и красноватым, я увидел картину совсем уж библейскую, тысячелетнюю, опять толкнувшую мое сердце какой-то странной причастностью к моей судьбе.
Тонущее красноватое солнце было справа, на уровне вытянутой вверх руки, вдоль шоссе мелькали редкие большие деревья, а в просветах между ними виднелась еще одна пыльная древняя дорога, по которой сейчас пастух гнал стадо овец. Овцы шли дружно, гуртом, поднимая дорожную пыль, пыль висела над ними желтовато-красным сиянием, клубилась слегка. За ними раскинулся огромный, темнеющий уже, невозделанный луг, на который кое-где садился туман. А совсем вдалеке, под самым солнцем, в молчаливом и грозном спокойствии цепенел многозначительный, розовый от лучей, пятиглавый силуэт храма.
Я остановился, слез. Была нереальная тишина, которая, кажется, только усиливалась мягким топотом множества овечьих ног, редким взблеиванием, и это настойчивое однообразное движение стада тоже только подчеркивало окружающую вечную неизменность. Стадо прошло, скрылось, золотящаяся пыль еще висела над дорогой, но и она медленно редела, садясь, и уже ничто вокруг не нарушало размеренного течения вечности.