В Монпелье они остановились в двух просторных смежных номерах, в каждом из которых была ванная. Комнаты выходили окнами на Театральную площадь.
Оставив дверь открытой, они, переговариваясь, вынимали из чемоданов туалетные принадлежности. Затем каждый отправился принять ванну. Однако, когда Реми в пижаме вернулся в комнату, он увидел, что дверь, ведущая в ее комнату, закрыта. Подойдя к ней, он постучал.
– Я слышу! – произнесла Эме.
Она не сказала ему: «Войди». Открыв дверь, встала на пороге. Она уже приготовилась ко сну. Глядя на Реми, Эме не двинулась с места.
– Устала? – спросил, подняв брови, Реми, делая вид, что недоволен.
Эме по-прежнему молча смотрела на него. Ее улыбка теперь была грустной. Резкий свет, падавший с потолка в той и другой комнате, лишал их молчаливый диалог недомолвок, которые могли бы возникнуть. Вглядываясь в лицо, они читали мысли друг друга. Теперь каждый из них, всего какой-то час назад открывший другому свою душу, видел перед собой совсем иного человека. Это заставило их несколько изменить поведение и по-новому взглянуть на свои отношения. С той же уверенностью, как и в машине, но уже в другом смысле Реми понял, что между ними теперь не осталось никаких тайн, вместе с которыми ушла навсегда и прелесть любовного очарования.
Они не произнесли ни слова. И все же оба не скрывали своей грусти, понимая, что без лишних слов пришли к одному решению. Реми опустил глаза.
Тут Эме оторвалась от косяка двери, на который опиралась, и протянула Реми руку. Она погладила его по лбу, уху, затылку.
Несколько мгновений она прикасалась к нему кончиками пальцев. И хотя до сих пор называла его «Мики», впервые произнесла:
– Маленький Реми…
Вместо того чтобы самой двинуться к нему, она необычным движением притянула его к себе и поцеловала в обе щеки.
И закрыла за собой дверь.
Реми остался стоять на месте. Через секунду он услышал плач Эме.
XVI
Прошло больше недели, как они приехали в Ламалук. Эме с большим удовольствием занималась домом и садом. Она вызвала рабочих из Сен-Руффина, чтобы отремонтировать крышу, пострадавшую от весенних ураганных ветров. Ливни размыли аллеи, террасы и виноградник. В легком платье, в широкополой садовой шляпе, с секатором в затянутых в перчатки руках, Эме перепрыгивала с грядки на грядку, жалуясь, что при таком жарком солнце большинство цветов не доживет до августа.
Реми, в одних шортах, работал целые дни напролет. Один торговый дом заказал ему подготовить эскизы обивочных тканей и обоев, но он не укладывался в сроки, указанные в контракте. Сидя по-турецки на траве, слушая голос Эме, предпочитавшей отдыхать под широким тентом, когда она не была занята садом, молодой человек без устали делал на больших ватманах наброски, зарисовки, пробы красок. Солнце грело ему голую спину, и он время от времени взъерошивал волосы, чтобы предохранить голову от солнечного удара. Вокруг него жужжали комары, стрекотали кузнечики, в воздухе смешивались запахи свежих листьев и моря. А краски окружавшей его природы представали перед ним в своей первозданной гармонии.
Он не охладел к Эме после ночного разговора в Монпелье. На следующее утро он и не думал отказываться от пребывания в Ламалуке и даже не собирался его сокращать: он знал, что Эме расстроится, если он примет такое решение, хотя любая другая женщина на ее месте сочла бы его поведение вполне естественным. Реми восхищало ровное отношение Эме, нисколько не убавившей своей заботы о нем. Ему на память приходили прежние любовницы, не ссорившиеся с ним, но резко менявшие свое поведение, как только прекращались их близкие отношения. На следующий же день они начинали обращаться с ним по-приятельски небрежно, как принято между холостыми друзьями. Ничего подобного не произошло с Эме. Несмотря на то что Реми уже не был ее любовником, в ее глазах он попрежнему заслуживал всяческого уважения. Она не стала относиться к нему как к любовнику, который получил отставку. Она все так же высоко ценила достоинства Реми, отличавшие его от других молодых людей, чем он и покорил ее сердце в первый же день их встречи, когда она еще только ему симпатизировала. Она продолжала дорожить его дружбой. И он не изменился к ней. И она это чувствовала и давала понять ему, что чувствует.
Ничего в том, как она вела себя и говорила с ним, как произносила его имя в разговоре с прислугой, нечаянно подслушанном Реми, ничего не давало ему повод считать, что он занял менее почетное место в ее сердце. Не изменились даже ее манеры, ибо если в глазах недалеких людей Эме и выглядела женщиной, ведущей легкомысленный образ жизни, то в своих речах и манере держаться она не допускала ни малейшей вульгарности.
Когда раньше, еще до знакомства с Эме, Реми расспрашивал о ней Пекера, тот ответил со свойственным ему прямодушием: «О! Она удивительна. Иногда мы не ладим, бывает, что я не знаю, куда от нее деться, но я должен тебе признаться, что как женщина она просто восхитительна». И Реми долгое время считал, что его друг ошибся, употребив не тот оборот речи: женщина такой профессии, пользующаяся известностью, в таком возрасте и в особенности столь вольного поведения – словом, женщина доступная не могла быть восхитительной.
Однако теперь он должен был признаться себе:
«Да, когда говоришь об Эме… другие слова неуместны». В самом деле, Эме была восхитительной. И самым убедительным тому доказательством была ее дружба, которая, что редко случается у женщин, оказалась долговечнее любви.
Да, у восхитительной Эме, с ее легким, уживчивым характером, ненавязчивой снисходительностью, тактом, то есть всеми необходимыми качествами, с помощью которых стареющие женщины пытаются компенсировать недостающую молодость и удержать молодых любовников, добродетели расцвели пышным цветом сами по себе. Для любой другой женщины такое совершенство явилось бы плодом упорного труда над собой и давало бы о себе знать лишь тогда, когда в этом возникала необходимость; у нее же оно было результатом длительного естественного накопления опыта.
Однажды после обеда они отправились в лодке вдоль берега сначала на юг, а затем повернули на запад. Молодой человек долго греб. Время от времени Эме делала ему знак остановиться, чтобы показать огромную рыбу, видневшуюся сквозь прозрачную толщу воды, или какой-либо особенный, поражавший воображение подводный пейзаж, над которым проплывала лодка. Когда они приближались к Лаванду, Реми сказал:
– Меме, в следующий раз мы возьмем с собой Альберта. Он поведет лодку обратно, а мы вернемся пешком. Ты согласна?
– Да, – ответила Эме. За три дня, проведенных в Ламалуке, она уже не боялась дальних прогулок пешком. И добавила с той готовностью к незапланированным удовольствиям, которая свойственна лишь молодым людям: – А почему не сегодня?
– А как же лодка? – спросил Реми.
– Разве я не знакома со всеми, кто живет в Лаванду? Лодка? Да мне ее доставит в Ламалук любой мальчик, который рыбачит у берега.
– Нет, – сказал Реми, – к сожалению, я не могу показаться на людях в таком виде. Правда, отдыхающие не стесняются последнее время появляться обнаженными в Сен-Руффине, однако…
На нем были лишь очень короткие, похожие на плавки купальные трусы. Эме лишь улыбнулась в ответ. И вытащила из-под сиденья большую пеструю пляжную сумку, которую она, выходя из дому, всегда брала с собой. Пекер в свое время назвал ее мешком для навязчивых идей. Меме держала здесь всегда наготове обрывки ленточек, чтобы связать в букет собранные цветы, нож, бинт и йод, ментоловые пастилки. Она достала кусок ткани из трикотажного хлопка синего цвета, вылинявшего на солнце, и с гордостью показала Реми.