Алексей Кузьмич вскочил и, сунув руки в карманы, покатился по нейлоновым волнам. Второв с интересом наблюдал за директором.
- Забавный человек был Аполлинарий Аристархович, - сказал, покачивая головой, Алексей Кузьмич. - С чудинкой. Особенно в последнее время. Как-то, помню, совсем недавно мы собрались в нашем академическом доме. Народ в основном пожилой, старики да старушки, несколько молодых жен свои люди, одним словом. А Павел Афанасьевич Острословцев, почтенный наш академик, весьма охоч анекдоты рассказывать. Рассказывать-то он их любит, да память подводит: то конец анекдота не расскажет, то упустит основное слово, в котором вся соль... Кузовкин слушал все эти "эээ, как его... ну, вы знаете... помните, как оно..." да и говорит: "Бросьте вы мякину тянуть, послушайте лучше меня". Бесцеремонный он был человек, но... говорят, добрый. Да, вот так и говорит: "Послушайте лучше меня, я сейчас вам Большую энциклопедию буду читать... на память". Хе-хе! Все мы, присутствующие, замолкли и на него уставились. Народ пожилой, нужно признаться, склеротический, не то что энциклопедии, иногда своего адреса не помнит, и тут на тебе, такое заявление от своего собрата - старика. Кузовкину тогда шестьдесят с небольшим исполнилось. Ну, при общем смехе и подшучивании достает Аполлоша с нижней полки потрепанный том Большой энциклопедии за номером двенадцать и протягивает хозяину дома - дескать, следите. Коль ошибусь, под стол полезу. Да! И пошел чесать, и пошел... Одну страницу, вторую, третью... На седьмой мы остановили: хватит, говорим, давай вразбивку. И ведь что поразительно - ни разу не сбился! Точно вам говорю - ни разу не ошибся!
- Не может быть! - улыбнулся Второв.
- Вот вам и "не может". Я свидетель! - Кузьмич вновь приблизился к креслу и зашептал: - С хозяйством такого человека просто из чистой любознательности следует познакомиться. Напрасно вы, дорогой мой, упираетесь... В общем, я не принимаю вашу риторику за отказ. Согласитесь, батенька, отдых от работы заключен в работе. Конечно, в работе другого рода и стиля, разумеется, но в работе.
Второв подумал, что сегодня день, пожалуй, потерян. Завтра он вообще не придет в институт. Послезавтра...
- Хорошо, - сказал он, морщась. - Хорошо. Поеду. Посмотрю... Но... ничего не обещаю.
- Вот и расчудесно, милый! Поезжайте... Не забудьте документы. И поезжайте себе с богом.
...Окно вертолета было покрыто мелкой сеткой поверхностных трещинок. Второв видел, как в маленьких неправильных многоугольниках проплывают зеленые и рыжие пятна земли. Красные и голубые крыши медленно перемещались к юго-западу. Вертолет сделал поворот и пошел над узкой и четкой линией, отсекавшей желтый квадрат поля от синего пятиугольника леса.
- Заповедник, - сказал кто-то.
Второв наклонился к стеклу. Синие волны леса, накрытые прозрачной дымкой испарений, катились на северо-восток. Второв представил себе, как влажно и сумрачно должно быть под такой плотной лиственной крышей. Нога пружинит в мягкой, податливой подушке мха, и шумит-поет ветер, раскачивая высокие сосны. Он подумал, что уже сто лет не был в лесу просто так, чтобы дышать, смотреть и слушать. И вдруг опять вспомнил о письме.
Второв увидел это письмо, как только проснулся. Мать заботливо придавила его тяжелой малахитовой пепельницей, чтобы порывистый ветер, залетавший в раскрытое окно кабинета, не унес голубой конверт.
Второв вскочил, торопливо сделал несколько приседаний, пытаясь прогнать вязкую дремоту, засевшую в мышцах и настойчиво зовущую назад, в теплое небытие сна. Он взял письмо и подошел к окну. Раскрыл створки. Глубоко вздохнул и поднес конверт к глазам. Второв был близорук. Хорошо и давно знакомый почерк - буквы похожи на баранки.
Он расстался с женой через год после свадьбы. Ушел и больше не возвращался. Но письма она иногда присылала. Они были разными, эти конверты, надписанные ее рукой. Одни скучно официальные - только адрес и марка, другие - многоцветные и яркие, с видами Кавказа и Крыма. Иногда приходили и большие пакеты из плотной, болотного цвета бумаги с пестрыми экзотическими марками и множеством черных и красных штемпелей или маленькие белоснежные прямоугольнички, умещавшиеся на ладони и хранившие слабый аромат дорогих духов. Вид некоторых писем ясно говорил, что они долго тряслись в почтовых мешках, навьюченных на верблюдов, кочевали на автомашинах, блуждали по карманам, в которых табак раздавленной сигареты плотно облепляет кусок черного хлеба. В общем, конверты были разными, и шли они из разных мест. Но содержание белых, серых и зеленых листков почтовой бумаги казалось удивительно однообразным. Она всегда писала только о себе.
У Второва за время их переписки сложилось твердое убеждение, что он знает двух совершенно несхожих женщин. Одна - вздорная, мелочная, неряшливая, всегда кем-то и чем-то недовольная; другая - та, что писала письма, - ослепительная, жизнерадостная искательница приключений. И каждый раз га, другая, вызывала в нем глухую тоску по неведомой ему яркой и острой жизни, полной разнообразия и неожиданностей.
Письма ее он обычно читал на ночь, когда выдавалась свободная от работы минутка, и во сне ему являлись мужчины в смокингах, с пистолетами и сигарами, и красивые женщины в ковбойках, с геологическими молотками в руках. Она же ему не приснилась ни разу.
Второв еще раз вздохнул и отложил конверт в сторону. Пусть подождет до вечера. Тогда он поймет не только то, что она написала, но и то, что при этом думала.
Второв пошел в душ и, закрыв глаза, подставил лицо холодным, упругим струям. Потом он долго брился, оттягивая кожу на щеках и выдвигая вперед подбородок, чтобы лучше выбрить складки.
В кухне гремела посудой мать. Вот уже два года, как она жила у него. Ему теперь казалось, что они никогда не расставались, а так и жили всегда вместе с самого первого дня его на земле.
Потом мать позвала его завтракать, и, увидев ее старую, в морщинках и коричневых пятнышках руку на белой пластиковой филенке двери, Второв вспомнил, что давно собирался что-то сделать для матери, но забыл, что именно.