Начала она самолично с живого трупа Валеры Шумковича. Тем часом ее подельнички всерьез присматриваются к рекламным публикациям знахарок, гадалок, народных целителей, ни в анус, ни к вагине.
Пора бы, Фил, нашу зверь-девицу к настоящему делу приставить. Хватит нам возни со сморчками. Еще эти вот любители суются под руку…
— Как только — так вскоре! Подумаем — сообразим на двоих, на троих…
— Тогда у меня к тебе деловое предложение. Заделай-ка ты ей тетраевангелический ритуал. На четверых вернее будет.
Можем взять нашу прошлогоднюю парадигму и местный антураж у Дома масонов в сверхрациональной топологии. Вику определить в голове ветхого Адама. В составе участников: ты в символике орла-очевидца удерживаешь основание креста, слева — Прасковья, корова бодливая и блудливая, по правую руку — Настена, львица-сестрица.
— Ценнейшая мысль, Ника! Тогда Виктории Ристальской сразу можно открыть орденскую сеть транспорталов в простейшем ритуале. И не только…
— А я о чем тебе толкую? Между прочим, рукоположить на боевые искусства нашу зверь-девицу по сути сможет дама-зелот Прасковья. Гарантирую, у нее это круто выйдет.
Присутствует еще один чисто бабский нюансик, братец Фил. Мыслю, Вику в ритуале следует оставить целочкой, как есть. Так надежнее выйдет. Не велика беда, коли баба-субалтерн зла и стервозна.
Дефлорируем ее, возможно, как-нибудь потом при посвящении в титулованные сквайры пятого-шестого разряда. По всем данным, субалтерн Виктория с ходу потянет не меньше, чем на третий ранг.
Костик ей прежде всех по-военному займется. После же ее Руперту в академию передадим на полугодичный орденский курс. Не исключаю, она когда-нибудь сквайра Константина заменит или в замы к нему попадет, если станет усердно учиться.
Опаньки… Выпили, закусили… Меня хирургия ждет, а кое-кого сладкий сон до заката. Завидую… Анфиска тебя завезет до дому, до хаты.
Ночью спать надо, сударь мой. Он, видите ли, шуры-муры, трали-вали с Прасковьей всю ночь напролет разводил. Не дай Бог, ревнивая супружница прознает… Развод, вскричит, и девичья фамилия…
— Скажешь тоже!
— Будто я не вижу что почем? И нимало не сомневаюсь в вашей сегодняшней добродетельности, сударь.
Да и кавалерственная дама-зелот Прасковья в последний раз имела удовлетворяющий физиологический коитус с мужчиной где-то на святках, не позднее.
— Прасковья?!! Не верю!
— Не верите мне, спросите у доктора Патрика. Врачебной тайны тут нету, отец инквизитор. Вам по должности положено этакое знать-ведать о поднадзорных женских душах и телах…
Секс, ясен перец, не есть основа основ или святая святых. Все ж таки без него, братец Фил, женщина перестает быть таковой. Гляди на нее, бери ее хоть по модулю в гиперсублимации, как арматор тебе говорю…
Инквизитор Филипп проницательно посмотрел на Ваню Рульникова:
«В смятении мужающий отрок по причине материнских наставлений телесных в слабомысленном женском начале ея. Плоть от плоти и к оной же фамильно лепится… Отнюдь же, в истинном месторасположении до того духовное возобладает…»
Еще раз всепонимающе взглянув на ученика, Филипп дал себе честное педагогическое слово ненавязчиво приступить к половому просвещению и воспитанию мальчика. «Дебита ностра, на следующей неделе, благословясь, начнем тихенько, низенько и приземленно…»
В пятницу Филипп Ирнеев по плану и распорядку репетиторствовал с Ваней Рульниковым. В тот день он ему «не докучал строгой аглицкой грамматикой». Беседовали они по-английски непринужденно по учебной теме «Семья и родственные связи».
— …Отсюда связующая мораль, брат ты мой. Репитицио, скажем, на кухонной латыни, сунт матер эт патер студиорум.
Переложить на русский оную сентенцию сумеешь, отрок? — подмигнул учитель ученику.
— Скажете тоже, Фил Олегыч! Зрю в романский корень и в этимологию, как учили.
— Ученье — свет, неученых во языцех иноземных и материнских — тьма бессмысленная…
Пошли на кухню, Иван, чайком побалуемся, просветленно, со смыслом… Уиз смол кейкс, мистер Джонни Рульникофф, файв-о-клок. Печеньице у меня нынче кокосовое, песочное…
«Во! Суббота и воскресенье у маленьких начинаются в пятницу. У больших, наверное, тоже…
О чем бы его спросить..?»
— …Заговорили мы с тобой, Иван, на прошлой седмице о времени оном возрожденческом, ежели ты у меня к истории интерес возымел. Хорошо, коли ты возрожденцев-гуманистов не забываешь. Помнить о них нам с тобой надобно. Например, о человеколюбивом царе Иоанне IV Васильевиче и его ближнем советнике попе Сильвестре, очень гуманно отредактировавшем «Домострой». Файлик я тебе скину, почитаешь на досуге о московских возрожденцах, о семье и родственных отношениях.
Относительно твоего детского вопросика с подковыркой, откуда есть гуманизм погулять вышел, грузить тебя по самое изнемогу древней философией я не буду, — не сразу Филипп подступил к дидактическому монологу. — Любомудрием ты у меня покамест не увлекся.
Одначе и иначе, выделяю с красной строки, отрок с умом пытливым. Гуманистическая ересь, брат ты мой, началась с того, как в глубокой древности человека-микрокосм философски объявили мерой всех вещей макрокосма.
Поскольку разумную душу трудновато рационально измерить или логически примерить ее к чему-нибудь вещественному, то издревле размерять мироздание стали не духом, но плотью. Отсюда и оттуда пошел, поехал гуманизм в телесных человеческих мерках, бездуховный и безумный.
Когда бы брать за основу человека животную плоть, но не разумную душу его, то в таком человеческом измерении на практике, без какой-либо философии, оказывается прискорбно мало человеколюбия и гуманности.
Ни того, ни другого в практическом, совсем не абстрактном гуманизме на протяжении веков мы не наблюдаем. Тьму примеров можно взять из истории типично гуманистических режимов, установленных германскими нацистами или российскими коммунистами.
Для нацистов и коммунистов материалистический конкретный гуманизм явился довольно естественной и правоверной идеологией. Он натурально вытекает из соответствующих политических доктрин о национальной или классовой исключительности.
Другое дело, если гуманизм в тварном телесном человеческом измерении гнусно и подло подключают, подмешивают к общемировой христианской религии, чем впервые начали произвольно заниматься разного толка дельцы псевдо-Возрождения XIV–XVII веков. В таком преднамеренном варианте эдакая гуманизация есть ересь, заслуживающая всяческого осуждения и порицания. Даже физического исправления на деле, когда это позволяют политические условия и духовные силы благочестивых душ людских, противостоящих материалистической гуманерии…
Отметив неподдельный интерес Вани, Филипп решил не прерывать на этом нить рассуждений:
— Стихийным или идейным материалистам, чтобы сделать из человеческой плоти измерительный инструмент, изначально требуется отвергнуть, низвергнуть Бога или приравнять его к природному ничтожеству людскому. Для-ради того испокон веков трансцендентное, духовное они подменяют ограниченным — материальным и вещественным.
По-другому они просто не могут. Уж больно несопоставимые понятия и явления — Всемогущий и Всеведущий Господь в сравнении с человеком, тварью дрожащей и скудоумной. Иногда и вовсе неразумной.
Уразуметь же, в чем человек органично подобен образу Божьему материалистические гуманисты не в силах, ежели понятие и сущность Бога они идиотически размещают в узких разграниченных пределах материального универсума, по всем законам физики и метафизики имеющего начало и конец.
В конце концов еретики-гуманисты, кощунственно умаляя трансцендентное имя Божие, номинально превращают его в наименование некоего приземленного существа, сомнительной гипотетической личности, в низменный субъект, в земнородного гуманоида, в человекообразную обезьяну. Поскольку мыслить и выражать свои идеи они могут лишь в материалистических аналогиях-подобиях, жестко привязанных к окружающей среде и к эвклидовой метрике пространства-времени. И никак в общем-то иначе.
Превознося смертное тело человека, иные, а может, и все гуманисты втаптывают в грязь его бессмертную душу. Оттого в гуманизме нет ни на грош человеческого достоинства и маломальского уважения к неотъемлемым правам человека, дарованным ему от Бога в силу подобия его разумной души с образом Божиим.