Называется эта штука объективной информационной недостаточностью. То есть ты получаешь необходимых сведений, данных об окружающем мире меньше, чем можешь усвоить. И твое мышление буксует, топчется на месте.
Или же нужная информация тебе предъявляется в неудобоваримом и несъедобном виде. Вроде мерзкой холодной манной каши с непроваренными комками. Говорят: питательно, зато проглотить невозможно…
Филипп неспроста привел образное кулинарное сравнение. Крем-то для «наполеона» он давеча делал на основе манной крупы так, чтобы впоследствии никоим почином нельзя было определить ни по вкусу, ни по запаху происхождение сырья. Вдобавок, он вполне разделял нутряную Ванину нелюбовь к манной каше.
— Так вот, Иван, с коммуникативной информацией во времени происходит та же петрушка. С возрастом она становится для большинства людей несъедобной, их мелкие куриные мозги уже перенасыщены ею. Либо они неопределенно глушат себе мозг алкоголем, наркотиками, сексом, зрелищами, развлечениями, телевизором, глупыми книжками, рутинной работой.
Линейное время и годы для них пролетают незаметно. Минимума определяемой информации им куда достаточно.
Точно так же информации хватает тем, кто без остатка ее использует в творчестве и производстве. Зато они ощущают постоянную нехватку времени, быстро исчезающего в никуда, когда очень много следует сделать.
Это вторая причина, по какой время для детей еле-еле ползет. Начнешь чего-нибудь сам создавать, тогда узнаешь, как со свистом истекает время, и в каком оно дефиците у целеустремленных творческих людей.
Некоторые взрослые, Вань, бывает, тоже испытывают информационную недостаточность. Но уже от того, что слишком много знают, понимают и не в силах объять необъятное, открывающееся им. Тогда субъективное время для них то ускоряется, то замедляется.
Удается упорядочить поступающую информацию, то скорость ее восприятия возрастает. Познание приостанавливается, и время тормозит свой ход.
Человеку трудно переносить переизбыток или недостаток какой бы то ни было информации. Вспомни, Иван, в каком жутком тест-бассейне держали пилота Пиркса у Лема или кошмарную камеру псих-одиночества у Игзольтера для проверки психофизической устойчивости звездных рейнджеров.
При подготовке нынешних космонавтов также используют примитивную сурдокамеру и сенсорную депривацию. Эти писатели ничего не выдумали особенно нового…
Филипп отлично знал, какие доходчивые примеры надо приводить ученику, если тот запоем читает научную фантастику по-английски и другой литературы, как правило, не признает. Разве что Фил Олегыч, чего-нибудь этак невзначай порекомендует полистать на досуге и в контексте занятий.
— Sic itur ad astra, generose puer, — латынью завершил занятия учитель Филипп, не замедлив перевести на русский слова Вергилия. — Так идут к звездам, благородный отрок.
Дед Гореваныч за тобой самолично скоро подъедет, эсэмэску прислал. Пока мы с ним чаи будем гонять, глянь-ка, Вань, на новую игру, недавно мой дядя Гена из Берлина релиз привез. По-моему неплохая стрелялка от первого лица.
Некогда личный телохранитель и шофер господина Рульникова, с недавних пор глава службы безопасности головной фирмы, Игорь Иванович Смолич для Вани с Филиппом по-прежнему остается дедом Гореванычем. Наоборот, он теперь стал требовать, чтобы они именно так к нему обращались.
— Чтоб вы не думали, будто старик зазнался, став членом совета директоров, фу-ты ну-ты, лапти гнуты.
В их отношениях ничего-либо не изменилось, и они все так же время от времени гоняют друг друга в пейнтбольном клубе. Зима для игры в войнушку, между прочим, не предстает препятствием, если краска в баллончиках не замерзает.
— Это же на свежем воздухе в хорошей компании, — приговаривал Гореваныч, когда-то давно, чуть ли не советскую эпоху, в чине майора оставивший службу в спецназе.
По старой памяти и неистребимой страсти к автомобилям Гореваныч продолжает возиться в гараже босса, размещенном в десяти минутах ходьбы от дома Филиппа. Там он и «лендровер» ирнеевский обихаживает попутно с хозяйским «астон-мартином». Специальным образом по распоряжению босса, предварительно организованном Гореванычем, машина Филиппа нашла эпохальное прибежище в солидном, на четыре бокса, семейном гараже Рульниковых.
С похоронами родителей Игорь Смолич также очень помог Филиппу Ирнееву; много чего специально принял на себя в организации траурных церемоний и печальных ритуалов. Он же всем и всеми единовластно распоряжался на кладбище.
«Кто ближний нам? Тот, кто буди милостив к тебе от мира сего тленного».
На кухне у Филиппа, прочувствованно отведав бисквитного торта в праздничном исполнении, Гореваныч налил себе вторую чашку чая, не преминув навести критику:
— Кондитер ты славный, Фил. Но чаек у тебя нонче жидковат. Только сладкое запивать годится.
— Могу и покрепче завернуть, нет проблем. Какого тебе? Выбирай там на полке…
— В другой раз, студент. Отъезжать пора. Тебе же советую хорошенько подумать, на кой ляд некоему Филу Ирнееву сдалась сопливая служба в школе.
Пора тебе повзрослеть, Филька, о будущем крепенько поразмыслить. Как Настю одевать-содержать? Хотя б квартирку эту выкупить. На учительскую зарплату, что ли?
Вот что, Филька. Иди-ка ты ко мне в помощники. Потом, глядишь, несколько лет — и мне полная отставка выйдет. Кресло мое и кабинет ты верно займешь, когда Ванька постарше станет.
С нашим боссом, я пока не говорил, но уверен: он возражать не будет. Мадам хозяйка в тебе души не чает. Ты мне, будто внук родной.
Зачем тебе в школе бездарно пропадать?
— Ладненько, Гореваныч, поразмыслим, — не пожелал спорить Филипп.
— Занадта долго думать не советую. Именное распределение и запрос на тебя могут через две-три недели поступить. Тогда обязательно придется протекцию босса отрабатывать.
Должен понимать: неблагодарность и нелояльность в нашем шляхетстве подлежат ликвидации как классовые враги…
В завершение чаепития Филипп горячо пообещал Гореванычу всесторонне обдумать его предложение. Если уж Игорь Иваныч Смолич заговорил о классовой борьбе, то он наверняка не шутит. Понимай, это вопрос чести для благородного белоросского шляхтича, чью семью чуть ли не под корень извели большевики то ли в 20-х, то ли в 30-х годах прошлого века.
«Понятненько, у нашего деда Гореваныча опять на уме краткий курс истории БССР…»
Едва Гореваныч с Ваней чинно тронулись со двора на черном «лексусе», как у подъезда Филиппа чуть не протаранила мусорные баки белая Настина «шкода». Багажником наперед, с жутким визгом покрышек, вусмерть распугав помойных котов…
«М-да, науки подпитывают не токмо отроков, но и отроковиц. Ща-а-с она у меня вкратце огребет, получит и детство и отрочество по самые девичьи придатки и задатки, Анастасия моя Ярославна…»
ГЛАВА II ЯВНОЕ ОСТАЕТСЯ ТАЙНЫМ
— …Фил!!! Знаю, ты видел! Скажи, четко я Гореванычу показала, как полицейскому развороту научилась? Стопудово вышло!
— И что вы при этом чувствовали, Анастасия наша Ярославна? Головокружение от успеха?
— Ой, Фил! Прости, так получилось…
— Сколько раз тебе, дурында, повторять нужно? Всуе преподанные нам благодатные дарования не применять, субалтерн. Ибо чревато. Bмиг останешься без малейшей защиты. Ретрибутивно!
Враз отдашь концы с концами, столкнувшись с каким-нибудь завалящим магом-недоделком. И будет вечный по тебе молитвенник… Инде изыде дух…
Гораздо раньше, прежде мгновения ока людского, Филипп Ирнеев преобразился и обрел свой подлинный духовный облик. Настя Заварзина тут же в прихожей разом позабыла, как радостно спешила к жениху, ворвалась на всем ходу во двор, круто поприветствовав Гореваныча с Ванькой. Она испуганно ойкнула, обмерла, привалилась к двери…
Многое могло быть иначе, но не в этот раз, если перед ней устрашающе возвышалась грозная фигура православного витязя, апостолического рыцаря аноптического ордена Благодати Господней, сокрушающего бесов экзорциста, инквизитора-коадьютора благочинного округа сего. В то же время в неисповедимой полноте ее души раздался отстраненный голос, — ни мужской, ни женский, лишенный интонаций и тембра, — отзываясь в чеканных строках орденского символа веры: