Так и жили, каждый по-своему, на двух берегах, Борисоглебск и Романов до прошлого века. Потом их объединили для удобства управления, изменили герб. На нем появился тот же медведь с секирой, окруженный венком с развевающимися лентами, — символ объединения. Но города все равно оставались разными. Разные они и сегодня.
Правый берег современен и многолюден. Новые постройки все более теснят бревенчатые и обшитые тесом трехоконные домики. Многоэтажных зданий то целый квартал, то микрорайон, где только-только закустились деревца. Высятся корпуса предприятий — дизельных агрегатов, льнокомбината «Тульма», старого, но тоже разросшегося. На этой же стороне реки в нескольких километрах высятся крекинг-колонны нефтеперерабатывающего завода, им. Менделеева, некогда первенца отечественной нефтехимии. Построен он был еще в прошлом веке и производит минеральные масла. Умный предприниматель Рогозин, ученик Дмитрия Ивановича Менделеева, открывая новое дело, опирался на помощь науки. В лабораториях и цехах все лето 1881 года вел свои опыты великий химик, предрекший этой отрасли великое будущее. Его предсказание осуществилось.
— Но что же за имя, присвоенное городу? — спросила я сидевшую рядом пожилую женщину, с которой переговаривалась всю дорогу.
Внятно, доходчиво она пояснила мне, что это имя крестьянского сына Ильи Тутаева, который погиб, защищая Советскую власть.
— Вы слышали, конечно, о белогвардейском мятеже в Ярославле? Да, да, Перхурова и Савинкова, — подтвердила она, кивнув. — Многие труженики поднялись тогда на помощь ярославским рабочим. Отсюда, из Романово-Борисоглебска, тоже тронулся по Волге отряд, в который добровольцем вступил двадцатилетний юноша. Они приближались к Ярославлю, когда стало известно, что на даче некоего Лопатина укрывались мятежники, и красногвардейцы вступили с ними в перестрелку. Илья Тутаев, смелый, горячий, поднялся в рост из засады, чтобы атаковать мятежников, но был сражен пулей, как после выяснилось, из английского карабина. Вот его имя и было присвоено городу — так решили трудящиеся на торжественном заседании в первую годовщину Октября. Нет, я, конечно, не могла быть свидетелем тех событий. Интересовалась, читала документы. Родные рассказывали. Старшие. Такое, знаете ли, вдохновенное было время. Как взяли тогда разбег, так до сих пор и стремимся. Окинешь взглядом, даже не верится иногда, что все это в человеческих силах.
Она повернулась к окну, за которым высились многоэтажные корпуса новостройки.
Спутница, оказавшаяся в прошлом учительницей, Клавдия Федоровна Рыжова, пользуясь своим заслуженным отдыхом, ехала навестить какую-то свою старую приятельницу. Она вдруг с удивившим меня, почти ностальгическим чувством стала вспоминать о той, левобережной части Тутаева, где ей доводилось когда-то в юности несколько лет работать.
— Провинциальный российский городок. — По ее лицу пробежала тень. — У нас как-то стало принято говорить о них с эпитетом «захолустный». Не знаю, довелось ли вам когда-нибудь почувствовать неповторимый колорит этих маленьких русских городов. — Она пытливо глянула на меня, определяя возраст. — Нельзя ничего оценивать однозначно...
Теперь она уже как бы упрекала, хотя я ей не возразила ни словом, ни взглядом. Скорее, поддержала мысленно, подумав, однако, о некотором противоречии ее чувств. А впрочем, разве любовь к настоящему должна зачеркивать прошлое? Ту полную надежд и стремлений жизнь, свежесть чувств, радость открытий, изумление перед природой, людскими творениями?
— Сколько блестящих талантов зрело в тиши этих маленьких городов! — продолжала свою мысль Екатерина Федоровна. — Я как учительница скажу — всем возрастам человека должно соответствовать свое восприятие. Детей лучше растить в тишине, на природе, в уюте, подобном Романову. Да что я вам объясняю! — воскликнула она. — Посмотрите на картины Кустодиева, он очень любил Романов. Шесть полотен рисуют его провинциальный быт. «Гулянье на Волге», «Провинция». Многое из того, что изобразил художник, уже кануло в Лету, как говорили когда-то. А на полотнах оно живет. И вот что отрадно: несмотря на все перипетии, город сохранил свой колорит. Валы, старинные храмы, дома, стиль, как называют его, провинциальное барокко.
— Ну а сами-то вы хотели бы насовсем вернуться туда, в город своей юности? — опросила я.
Старая учительница помолчала, подумала.
— Если бы жила там, наверное, так бы и жила. А теперь уж оторвалась, никого не осталось там, кроме старой подруги. Она одна живет, побаливает, дети зовут в Ярославль, наверное, уедет. Вот я и хочу проститься с городом.
И в голосе не то чтобы грусть, а скорее, решимость человека, вступившего некогда на новый путь, чтобы уже не возвращаться к прошлому, сохраняя лишь в сердце любовь к нему, к ярким своим переживаниям юности, познанию мира, в красках и отношениях, свойственных тому времени.