Заглянуть в ее синие джинсы было его первоочередной задачей; убедить ее в том, что Африка отличается от Америки и что они здесь делают все как можно лучше, было делом второстепенным. К концу десятидневной поездки он не преуспел ни в том ни в другом. И политические убеждения Китти, и ее добродетель остались нетронутыми.
Интерес Китти к нему, хотя и весьма откровенный и сильный, оказался полностью объективным и профессиональным, и она оказывала точно такое же внимание какому-нибудь колдуну из племени овамбо, демонстрирующему, как он исцеляет рак брюшной полости с помощью припарок из помета дикобраза, или мускулистому и татуированному белому начальнику смены, который объяснял ей, что чернокожего рабочего никогда нельзя бить в живот, потому что их селезенка всегда увеличена от малярии и может легко разорваться, а вот по голове бить можно, потому что у африканцев очень крепкий череп и так вы не причините им серьезного вреда.
– Святая Мария! – выдыхала Китти. – Да одно это стоило всего путешествия!
И вот на одиннадцатый день их одиссеи они вылетели из бескрайних просторов пустыни Калахари, от далекого алмазного рудника Ха’ани, расположенного на мистической и задумчивой гряде холмов, в Виндхук, столицу старой немецкой колонии в Юго-Западной Африке, переданную Южной Африке по Версальскому договору. Это был своеобразный маленький город, и немецкое влияние до сих пор отражалось в архитектуре и образе жизни его обитателей. Город стоял на холмистом плоскогорье над приморскими землями, климат здесь был приятным, а отель «Кайзерхоф», где у Шасы имелся еще один постоянный номер, предлагал удобства, которых им не хватало в течение предыдущих десяти дней.
Шаса и Дэвид провели день со своими руководителями местного офиса компании Кортни – здешняя контора до перевода руководства в Йоханнесбург была главной, но по-прежнему отвечала за логистику для рудника Ха’ани. Китти и ее команда, не теряя ни минуты, снимали немецкие колониальные здания и монументы, фотографировали на улицах женщин гереро. В 1904 году это племя воинов втянуло немецкую администрацию в худшую из колониальных войн, и в результате восемьдесят тысяч из стотысячного племени гереро умерли от голода или погибли в сражениях. Это были высокие, величественные люди, их женщины носили длинные викторианские юбки самых ярких расцветок и высокие тюрбаны той же раскраски. Китти пришла от них в восторг и ближе к вечеру в тот день вернулась в отель в приподнятом настроении.
Шаса тщательно все спланировал и оставил Дэвида в офисе компании, чтобы тот завершил собрание. Он предполагал пригласить Китти и всю группу в сад отеля, где традиционный оркестр ум-па-па в коротких кожаных штанах и альпийских шляпах исполнял попурри из немецких застольных песен. Местное пиво «Ганза Пильзнер» было ничуть не хуже оригинального мюнхенского, оно обладало чистым золотистым цветом и густой кремовой пеной. Шаса заказал самые большие кружки, и Китти пила наравне со своими парнями.
Настроение царило праздничное, пока Шаса не отвел Китти в сторонку и под шум оркестра не сказал ей тихо:
– Не знаю, как и сообщить это вам, Китти, но сегодня наш последний вечер вместе. Я велел секретарю заказать вам билеты на коммерческий рейс, и вы с парнями завтра утром возвращаетесь в Йоханнесбург.
Китти ошеломленно уставилась на него:
– Не понимаю… Я думала, мы теперь полетим на вашу концессию в Sperrgebiet… – Она произнесла это как «Спиэрбит» – «Удар копья», со своим очаровательным акцентом. – Это же должно было стать главным моментом!
– Sperrgebiet означает «запретная территория», – с грустью пояснил Шаса. – И это в буквальном смысле запретные места, Китти. Никто не может попасть туда без разрешения правительственной инспекции шахт.
– Но я думала, вы добыли нам разрешение! – возразила Китти.
– Я пытался. Я отправил в местное отделение телекс с запросом. Но мне отказано. Боюсь, правительство не желает, чтобы вы оказались там.
– Но почему нет?
– Должно быть, там происходит нечто такое, чего вам не следует видеть или снимать. – Шаса пожал плечами.
Китти молчала, но Шаса видел, как на ее невинном личике отражаются яростные эмоции, как ее глаза пылают зеленым огнем гнева и решимости. Он уже успел узнать, что это безошибочно означает одно: запрет для Китти Годольфин делает что угодно неудержимо привлекательным. И понимал, что теперь она готова солгать, смошенничать или продать душу ради того, чтобы попасть в Sperrgebiet.