Манфред усмехнулся.
– Хорошо, мне нравится. Вы правы, минхеер. Нужны огромные средства, чтобы платить за нашу концепцию апартеида. Она дорого обходится, мы признаем это. Потому мы и выбрали вас. Мы ждем, что вы найдете деньги для нашего будущего.
Шаса протянул руку, и Манфред пожал ее.
– Лично я, минхеер, рад был узнать, что ваша супруга прислушалась к вашему совету. Отчеты тайной полиции свидетельствуют, что она больше не принимает участия в политических протестах.
– Я убедил ее в том, что эти протесты тщетны, – улыбнулся Шаса. – Она решила стать из большевички археологом.
Они рассмеялись, и Шаса вернулся в кабину. Взревели двигатели, из выхлопного отверстия показалось облако синего дыма, но быстро развеялось. Шаса приветственно поднял руку и закрыл капот.
Манфред смотрел, как самолет проезжает до конца полосы, поворачивает, с громом проносится мимо и взлетает в небо. Заслонив глаза, он следил, как «москит» повернул на юг, и снова, когда Шаса помахал на прощание рукой, ощутил странную, загадочную связь своей крови и судьбы с человеком под прозрачным фонарем кабины. Хотя они сражались друг с другом, ненавидели друг друга, такими же нитями связаны их народы – и в то же время разделены религией, языком и политическими взглядами.
«Мы с тобой братья, – подумал он. – А за ненавистью лежит потребность выживать. Если ты присоединишься к нам, за тобой могут последовать другие англичане. Нам не выжить порознь. Африкандеры и англичане, мы так тесно связаны, что, если падет один, мы оба утонем в черном океане».
– Гаррику нужны очки, – сказала Тара, наливая кофе в чашку Шасы.
– Очки? – Он оторвался от газеты. – Какие очки?
– Обыкновенные. Я водила его к окулисту, когда тебя не было. У него близорукость.
– Но в нашей семье никто никогда не носил очки.
Шаса взглянул на стол, за которым завтракала семья, и Гаррик виновато опустил голову. До этой минуты он не сознавал, что позорит всю семью, считая, что очки унижают только его одного.
– Очки. – Шаса не скрывал презрения. – Покупая ему очки, купи заодно пробку, чтобы он заткнул себе конец: пора перестать мочиться в постель.
Шон захохотал и локтем ударил брата в ребра, а Гаррик решил защититься.
– Папа, я не мочился в постель с прошлой Пасхи, – яростно сказал он, покраснев от замешательства и чуть не плача от унижения.
Шон сделал кольца из указательных и больших пальцев и через них посмотрел на брата.
– Мы будем называть тебя Сова Мокрые Простыни, – предложил он, и, как обычно, на защиту брата встал Майкл.
– Совы очень умны, – рассудительно сказал он. – Поэтому в этой четверти Гаррик на первом месте в своем классе. А ты на каком, Шон?
Шон молча смотрел на него: замечания Майкла всегда были спокойными, но действенными.
– Ладно, джентльмены, – вернулся к газете Шаса. – Никакого кровопролития за столом, пожалуйста.
Изабелла достаточно долго находилась не в центре внимания. Папа слишком много внимания уделил братьям, и она еще не получила свое. Накануне отец приехал поздно, когда она уже давно лежала в постели, и традиционная церемония возвращения домой не была проведена. Конечно, отец поцеловал ее, и обнял, и сказал, какая она красивая, но одно очень важное звено было опущено, и хотя Изабелла знала, что спрашивать неприлично, но больше не могла сдерживаться.
– Ты купил мне подавок? – пискнула она, и Шаса снова опустил газету.
– Подавок? А что это такое?
– Не будь глупеньким, папа, ты знаешь, что это.
– Белла, ты не должна выпрашивать подарки, – строго сказала Тара.
– Если я ему не скажу, папа может забыть, – разумно возразила Изабелла и, глядя на Шасу, сделала специально для него особенно ангельское лицо.
– Боже! – Шаса щелкнул пальцами. – Чуть не забыл!
Изабелла возбужденно заерзала, елозя по высокому стульчику обтянутым шелком задиком.
– Да! У тебя есть подавок!
– Сначала съешь овсянку, – строго приказала Тара, и ложка Изабеллы энергично зазвенела о фарфор: девочка доела овсянку и выскребла тарелку.
Все направились в кабинет Шасы.
– Я самая счастливая. Поэтому получу свой подавок певвой, – установила Изабелла по дороге жизненное правило.
Лицо ее, когда она принялась срывать обертку с подарка, превратилось в воплощение сосредоточенности.
– Кукла! – пропищала она и осыпала поцелуями фарфоровое личико. – Ее зовут Олеандва, и я уже люблю ее.