Жертвы насилия в себя уже никогда не приходили. Теория была ему знакома. Он знал, что такое состояние было описано как синдром посттравматического стресса, что часто случалось: травма полностью исключала женщин из семейной, общественной, профессиональной жизни. Неоднократно жертвы насилия попадали в психиатрические отделения, где их лечили таким же образом, как возвратившихся из зарубежных миссий солдат, которые вдели, как мина-ловушка разрывает их коллег в клочья.
Шацкий никогда не слышал о женщинах, которым бы удалось насилие переварить в себе, которые бы потом жили нормально, которые бы забыли. Всякое преступление против жизни и здоровья оставляет свой след, только вот насилие, самое грубое вторжение в человека, нарушение всяческого уровня его приватности и свободы, сведение до состояния куска теплого мяса, в который некто способен запихнуть свой член, это было то же самое, что и выжигание тавра. Не нанесение, а постоянное выжигание. Эхо этого события возвращалось к жертвам не иногда, не временами, но беспрерывно. Все время кто-то держал палку с раскаленным куском железа и прикладывал им к душе. Привыкнуть можно было, но нельзя было не чувствовать.
Первым позвонил Берут. Нет, ничего не произошло. Патруль прошел сквозь черную зеленую дыру с камерой тепловизора, ничего найдено не было. Территория еще раз будет обследована, когда рассветет.
Потом позвонила знакомая Жени. Шацкий чутко следил за лицом своей сожительницы.
— Нигде ее нет, — сообщила та после завершения разговора. Ни ее самой, никого такого, кто мог бы, более менее, соответствовать. Баська на дежурстве до утра, пообещала, что будет регулярно проверять.
Шацкий согласно кивнул.
— И что теперь? — спросила Женя.
— Ничего, — ответил он. — Ожидаем. Еще слишком рано, чтобы заявлять о пропаже, наверняка рано и для начала поисков. Это не четырехлетняя пацанка, а практически взрослая женщина. Статистика на нашей стороне. Самое позднее, утром Хеля должна постучаться в двери, с ужасной головной болью и раскаявшаяся, как обычно и заканчиваются пропажи подростков.
— А если нет?
— А если нет, тогда начнутся лучше всего скоординированные, за всю истории Польши, поиски пропавшего человека, — спокойно ответил Теодор.
Полночь.
Они сидели за кухонным столом, не говоря ни слова. Шацкий уловил себя на том, что прислушивается к шорохам у подъезда, к тихому скрипу старых ворот, выискивает в звуках характерные шаги собственной дочери. Но снаружи царила тишина.
— А нет ли такой возможности, что она сбежала? — спросила Женя.
Шацкий пожал плечами. Он прекрасно понимал, что когда родители упираются в том, будто бы они знают своих детей, это проявление ужасной наивности с их стороны.
— Первая мысль, сомнительно, но когда мы объективно поглядим на ее ситуацию, то такие причины у нее имеются. Сейчас у нее сложный возраст, из Варшавы ее забрали вопреки ее желаниям, вырвали из привычной среды. Она вынуждена жить с новой партнершей своего отца, с нуля выстраивать контакты в школе, у ровесников, искать друзей. Нам казалось, что девочка держится, но ведь это могло быть и позой. И вдруг что-то произошло, что-то лопнуло.
— Сообщила бы она матери?
— Не знаю. Если до восьми Хеля не найдется, позвоню ей, обзвоню всех родственников, доберусь до ее варшавских знакомых.
— А почему не сейчас?
— Сейчас это еще не так важно. Если она пала жертвой преступления или несчастного случая, то никто из семьи ничего не знает. Разве что начнут истерику среди ночи. А если поехала к кому-то знакомому, тогда она в безопасности. С людьми лучше разговаривать днем, чем в данный момент.
Дальше они сидели в тишине. И потому Шацкий буквально подскочил, когда зажужжал лежащий на столе телефон. Он глянул на экран и почувствовал физическое облегчение, как будто бы некое сказочное средство расслабило все его напряженные до границ боли мышцы.