Шацкий даже не притормозил, только включил дальний свет и увидел громадный яркий баннер с надписью «ПРОДАЕТСЯ».
Он проехал мимо баннера, мимо бараков и вновь въехал в лес. Дорога достигла очередной степени заброшенности, даже его чудище, на раз справляющееся с колдобинами, немилосердно раскачивалось во все стороны, словно желая перевернуться на бок.
Еще через две сотни метров Шацкий въехал на очередную полянку, где и остановил машину.
Зеленые цифры на панели управления показывали двадцать три часа пятьдесят две минуты. Шацкий посчитал, что появление за несколько минут до условленного срока не будет воспринято в качестве афронта, он заглушил двигатель и вышел.
Поначалу ему казалось, что вокруг совершенно темно, так что в сторону дома он направился на ощупь. Но его глаза быстро адаптировались к темени, и оказалось, что, по сути дела, здесь на удивление даже видно. Как и всегда, когда перед рассветом висят снежные тучи, обладающие необычной способностью отражать даже самые малые количества света с земли и отсылать их обратно.
Прокурор задержался в том месте, где когда-то должен был быть въезд. Сейчас же просто дыра в остатках ограды.
Выходит, это здесь.
Он подумал о Хеле. Процесс мышления шел у него с трудом. Весь день она беспрерывно присутствовала в его мыслях, но после беседы с Викторией Сосновской что-то случилось. Мозг отсек постоянный прилив картин, которые подсовывало его отцовское воображение. Точно тем же образом, когда он отсекает сознание, если физическая боль делается невыносимой. Он понимал, что внутри наверняка обнаружит ее останки. Но это понимание было глубоко скрытым, туманным, нереалистичным. Словно представление о месте, известном нам исключительно по рассказам.
Шацкий прошел в дыру в ограде.
Он теперь думал о маленьком Павле Наймане. О мальчишке, который решил перестать жить. Еще подумал о маленьком Петре Наймане и его рисунках. Подумал он и о малыше, складывающем паззл возле лежащего в кровавой луже теле собственной матери.
Он подумал о ребенке, который должен прятаться перед теми, кого он любит. Он делает все то же, что делают и другие дети. Строит башни из кубиков, сталкивает машинки, ведет беседы среди плюшевых зверей и рисует домики, стоящие под оскалившимся солнцем. Ребенок всегда ребенок. Но страх вызывает то, что все выглядит иначе. Башни никогда с грохотом не рассыпаются. Автомобильные катастрофы делаются, скорее, ласковыми касаниями, чем авариями. Плюшевые звери обращаются один к другому шепотом. А вода в стаканчике от красок быстро превращается в месиво того особенного, злобного грязного цвета. Ребенок боится пойти и сменить эту воду, и, в конце концов, все акварельные краски делаются перепачканными месивом. Каждый очередной домик, улыбающееся солнышко и дерево возле домика обретают один и тот же злой, черно-синей грязи.
Именно этим цветом этой ночью был нарисован варминьский пейзаж.
СЕЙЧАС
Прокурор Теодор Шацкий испытывал спокойствие, поскольку знал, что, так или иначе, в этом доме все закончится. Число возможных вариантов было конечным, и хотя логика заставляла предполагать, что практически во всех вариантах гибнет его дочь, а вместе с нею и он, все равно Шацкий судорожно хватался за мысль, что как-то все выйдет. Что он чего-нибудь придумает. Что случится что-то такое, чего он не предусмотрел. Или же, что все это окажется просто кошмарным розыгрышем.
Дурацкая надежда. Опыт прокурора учил его, что в жизни ничто и никогда не бывает розыгрышем или шуткой, как правило, все разыгрывается со смертельной серьезностью. Все еще дополнительно ухудшал факт, что безумная мстительница оказалась восемнадцатилетней девицей. Обычно, в этом возрасте люди стремятся сохранять серьезность, неизменные убеждения и к радикализм, который лет десять спустя был бы уже смешным. А это означает, что, независимо от того, насколько закрученный убийственный план родился в голове девицы — она его либо уже реализовала, либо обязательно реализует.
Разве что случиться что-нибудь особенное. Всегда ведь может случиться что-то неожиданное.
Шацкий прошел двор и встал у входной двери. Территория между оградой и домом, когда-то, возможно, это было садиком или подъездом, походил на экспериментальную ферму по разведению сорняков, сейчас уже увядших, сгнивших и отмерших, зловеще черных в этой зимней ночи.
Сам дом с близкого расстояния производил лучшее впечатление. Издалека он выглядел словно выстроенная в начале двадцатого века немецкая хижина, возможно — избушка лесника, которой, чтобы рассыпаться, потребовалось целые сто лет. Теперь же Шацкий видел по архитектуре и использованным материалам, что конструкция была родом из девяностых годов, а ее паршивое состояние было результатом пожара десятилетней давности. Можно было заметить, что огонь безумствовал в правой части дома, там не было оконных рам, вся столярка, похоже, сгорела, а крыша завалилась в средину, поскольку огонь повредил перекрытия.