— Ну конечно. А есть ли здесь кто-нибудь из взрослых, с кем я мог бы поговорить.
— Жизнь твоей дочки в моих руках. Ты это понимаешь?
— Понимаю. Но как раз сейчас до меня дошло, что совершенно не влияю на то, что ты в своем безумии сделаешь. Мне очень жаль, но ты слишком далека от нормы, чтобы обычный человек мог с тобой договориться. Ладно, заканчиваем этот утренник. Мое предложение простое. Если моя дочь жива, отпусти ее свободно, вместо нее можешь задерживать меня и растворять, сколько тебе влезет. Если она мертва, хотя бы признайся в этом.
— И что тогда?
— Тогда я тебя убью.
Он удивился, насколько легко эти слова прошли у него через горло. Не потому, что лгал, но потому, что выдал свои самые глубинные эмоции. Шацкий был на сто процентов уверен, что если Хеля мертва, то задавит Сендровскую голыми руками и глазом не моргнет. Впервые в жизни он понял, что имели в виду допрашиваемые им преступники, которые по кругу повторяли, что в тот момент были уверены, что иного выхода у них нет. Сам он вечно считал, что это дурацкая ложь. Теперь же знал, что они говорили самую откровенную правду.
— Ну вот, ну совершенно, как будто бы своего папашу слушала…
— А невежливая засранка такой же невежливой засранкой и останется.
Освещение в комнате, до сих пор теплое и желтое, изменилось. Шацкий оглянулся. Справа загорелся телевизионный экран, до сих пор невидимый. Несколько секунд прокурор наблюдал помехи, затем увидал самую макушку головы собственной дочери, засунутой вовнутрь чугунной трубы. Картинка обладала настолько превосходным качеством, что на черном гольфе были видны чешуйки перхоти, с которой Хеля, несмотря на все свои старания не могла справиться, и что вызывало у нее стопроцентно-подростковое отчаяние.
Уже тогда он должен был понять все. Но ведь он был таким усталым…
Шацкий поднялся и сделал несколько шагов к экрану. Хеля задрала голову. Ее красивые глаза были расширены страхом, но в них не было ни следа слез или паники.
Зато в них было согласие с ситуацией.
К изображению прибавился звук. Шацкий слышал ускоренное дыхание дочери.
Он стиснул кулаки. Затем почувствовал за собой движение и обернулся. Виктория стояла сразу же за ним. Скульптурно прекрасная богиня мести, фарфоровое лицо с классическими чертами, обрамленное черными волосами.
— У тебя есть последний шанс прекратить это безумие, — прохрипел мужчина.
— Целый день она сидела в одном месте, которое легко было найти, ее охранял всего один человек. Ты мог спасти дочку. Я дала тебе шанс, которым ты не воспользовался, поскольку ты некомпетентен, как и все вы. И теперь ты почувствуешь, какую боль способно доставить некомпетентное правосудие. Гляди.
Из телевизора донесся шелест.
Шацкий оглянулся, он увидел тень на лице собственной дочери, кто-то заслонил источник света. Все ее мышцы напряглись в гримасе испуга, из-за чего ее красивые черты лица на мгновение утратили человечность, превратившись в мордочку зверька, который наверняка знает, что погибнет, который знает, что ничего тут не сделаешь, и в нем уже ничего не осталось. Кроме страха. Никогда он не видел подобной гримасы на лице живого человека. Зато он помнил останки, которые находили именно с таким выражением на лице.
Нет, сознания он не потерял, но с ним случилось нечто странное, словно бы он отклеился сам от себя. Последующие несколько секунд он чувствовал себя зрителем этой сцены, но никак не ее героем. Так он это запомнил.
Он глядит со стороны. Слева столик с термосом и лампой. Затем Виктория: стройная, гордая, выпрямленная, со сложенными на груди руками и распущенными черными волосами. Потом он: пятно черного пальто на фоне черной стены, плюс по-настоящему белое пятнышко лица и волос, левитирующее в воздухе. С правой стороны огромный телевизор, искаженное лицо Хели, заполняющее весь кадр.
А потом неприятный шелест, струя белых шариков, сыплющихся в чугунную трубу и страшный, животный крик его дочери, в соединении с отзвуками глухих ударов, когда тело Хели в отчаянии, панике и в боли начинает конвульсивно защищаться.
Белые гранулы гидроокиси натрия молниеносно заполнили внутреннюю часть трубы, засыпали Хелю по шею и выше, она делает все возможное, чтобы их не глотнуть, вытягивает шею и откидывает голову вверх, быстро дыша через нос; Шацкий видел, как шевелятся ноздри. Он видел и перепуганные, нечеловеческие глаза. Видел, как она, вопреки своему желанию, открывает рот, как страшный крик переходит в кашель, когда в горло попадают первые растворяющие плоть шарики.
И в этот самый миг он повернулся и стиснул пальцы на шее Виктории Сендровской.