— Ну-у бля я ебу,[81] — только и произнес прокурор Теодор Шацкий.
Эдмунд Фальк не любил менять чего-либо в собственных процедурах. И не потому, что он страдал неврозами или какими-то навязчивыми расстройствами. Просто он достаточно хорошо знал вот что: достаточно один раз дать волю, через мгновение он сделает это же еще раз, и от процедуры останутся рожки да ножки. Он столько раз испытывал это в своей жизни, что, в конце концов, воспринял правило быть самому себе самым строгим опекуном. В противном случае, все, за что он не берется, закончится точно так же, как и его танцевальная карьера. А начинал он как молодой и талантливый, один из многих в знаменитом своими профессиональными танцовщиками Ольштыне, после того его выдвинули в «надежду танца», пришли успехи в конкурсах для юниоров, а потом, между выступлениями и влюбленностями, за несколько месяцев все развалилось в пыль.
И не то, чтобы он жалел своей танцевальной карьеры, совсем даже наоборот, но было время, когда он считал, что ничего более ужасного в своей жизни он уже не встретит. Потому и изменился. Люди смеялись над его одержимостью, в то время, как в его поведении одержимости совершенно не было. Только лишь логичный выбор.
Потому-то сейчас, как всегда, через день в это время, какая бы ни была погода, он бежал в ровном темпе ста сорока ударов сердца в минуту через городской лес. Четыре километра он уже пробежал, оставалось еще шесть.
Во время бега Фальк не слушал ни радио, ни музыки, но на сей раз взял с собой телефон с подключенными наушниками. Ему хотелось знать, что Шацкий скажет после новостей на «Радио Ольштын» в качестве свежеиспеченного пресс-атташе.
Но пока что на радиостанции все время играла музыка, а он размышлял над тем, встретиться с Вандой или нет. Теоретически, он уже вроде как договорился, практически — можно было и все отменить. Теоретически он сделал это ради отца, практически же ему самому было весьма интересно, осталось ли что0нибудь из того, что было когда-то между ними. А было много чего.
Теоретически он понимал, что в его случае о помолвке не могло быть и речи, это логичный выбор. Практически же, он схватился бы за любую отговорку, лишь бы увидеть девушку.
Фальк выбежал на аллею Войска Польского и решил, что, вместо того, чтобы, как обычно, пересечь ее, он немного пробежится по улице. Молодой асессор испытывал странное беспокойство, и огни цивилизации казались ему более манящими, чем пустые тропы в сыром лесу.
Он бежал в сторону центра, справа был парк и здание радио, слева — психиатрическая больница. Он глянул на светящиеся окна больницы, а потом на указатель пульса: 160 ударов в минуту.
Не следует тут бегать, подумал Эдмунд Фальк.
Перед микрофоном «Радио Ольштын» Шацкий уселся весь на нервах, беспокоясь о том, что неверно проведенная беседа относительно Наймана может привести, как минимум, к истерии в средствах массовой информации… Одно неосторожное слово, и дело серийного убийцы из Вармии выскользнет из-под контроля и превратится в медийный ураган.
К счастью, оказалось, что местное радио точно так же не заинтересовано спорными темами, как и местная пресса. Шацкий ответил на несколько общих вопросов, касающихся криминальной специфики города. Прижатый к стенке по вопросу локального патриотизма, он вывернулся шуткой, что собирается сделаться варминцем на все сто процентов, когда зима чуточку попустит, и когда он научится ходить под парусом, ведь сейчас пока что все одиннадцать озер представляют собой одиннадцать катков. От политического вопроса о конфликте в верхах между генеральным прокурором и премьером удалось откреститься, заявив, что, в качестве обычного следователя он видит проблему с иной перспективы.
Шацкий радовался тому, что его первое официальное столкновение в медийном пространстве идет как по маслу, но несколько скучал. У ведущего передачу был низкий радио-голос гипнотизера, что в соединении с хорошо работающими калориферами в студии привело к тому, что у прокурора слипались веки. Ему срочно нужно было кофе.
— Слушатели в текущем режиме комментируют нашу беседу, — сообщил журналист, глянув на экран монитора. — Несколько замечаний в отношении функционирования системы вообще, скорее, критических. Но вот вижу еще, как какой-то остроумец спрашивает, а не шастает ли в Ольштыне серийный убийца.
81
Наверное, это нехорошо представлять матерные ругательства еще и на иностранных языках, но Теодор Шацкий произнес следующее: Ożeż kurwa ja perdolę. Прошу прощения у всех пуристов, желающих, чтобы матов в моих переводах было поменьше. Только ведь из песни слов не выкинешь…