Марьяна озадаченно нахмурила лоб. Видя ее затруднение, Виктор пришел на помощь:
– Единственное изображение «Руки бессмертия» было на портрете богатого японского вельможи, написанного нашим художником за год до своей трагической кончины. Сразу после написания этого портрета разразилась Русско-японская война, и художник погиб на борту взорвавшегося броненосца. Портрет едва не пропал и с трудом был переправлен в Хабаровск, а уже оттуда в Москву, где его следы окончательно потерялись. Такова история.
– Но откуда ты все это узнал? – изумленно воскликнула Марьяна. – Это действительно похоже на сказку.
– Все хорошие тайны состоят из сплетенных между собой фактов с проложенными между ними старыми письмами и воспоминаниями очевидцев. Я рассказал тебе всего лишь о двух из них, но их тут гораздо больше. Ровно год назад я впервые узнал о «Руке бессмертия», и забавно, что именно сегодня эта мифическая история победно завершилась!
– Боже, я вся дрожу от нетерпения! Что произошло, Виктор? Неужели сам Индиана Джонс нашел головоломку?
– Нет.
– Так что же?
Виктор повернул Марьяну к себе спиной и шепнул на ухо:
– Я нашел пропавший портрет.
Марьяна вздрогнула от неожиданности. Прямо перед собой на стене она увидела картину, с которой на нее строго смотрел старый японец в богатом кимоно.
– «Портрет аристократа» кисти Василия Верещагина 1903 года, а на коленях у японца та самая «Рука бессмертия».
– Потрясающе, – зачарованно прошептала Марьяна, разглядывая таинственную картину. – И что же теперь будет? Что ты будешь делать? Об этом должны узнать все! Это же грандиозная находка! Может, снять фильм для телевидения?!
Виктор засмеялся и направился к выходу.
– Идем! Время идет медленно только в этой комнате, а у меня сегодня еще много дел.
Они вышли из кабинета, и Виктор запер дверь.
– Никто ничего не узнает. Все так и останется, просто теперь тайна известна троим: мне, тебе и одному богатому японцу, который и рассказал про головоломку. Фильмов снимать не будем. В старом искусстве свой метаболизм жизни, а у японцев – свои секреты.
– А портрет оставишь себе?
– Верещагин не в моем вкусе! Пусть едет в Японию, к тому, кто искал его всю жизнь. Человек хорошо заплатил за то, чтобы «Рука бессмертия» вернулась домой.
– А ты?
– А я получу свои два миллиона и вложу их в новый проект. Все будут счастливы, а старичок Верещагин поможет современному искусству. Ты не поверишь, но уже много лет я финансирую художников своего фонда, оплачиваю им мастерские, печатаю каталоги, устраиваю выставки и плачу искусствоведам. Огромная структура сжирает почти все мои заработки. В последнее время мне стало не хватать денег даже на жизнь. Вот и приходится рыскать волком за всякими антикварными редкостями.
– А что за новый проект? – восторженно завибрировала Марьяна. – Что-то грандиозное, более интересное, чем Близнецы? Виктор, ну пожалуйста, расскажи…
– Никакой тайны нет. Вчера на открытии «Арт-Манежа» был первый показ. Совершенно новое искусство, смесь продуманной постановки и сумасшедших страстей! То, что вчера произошло, думаю, точно покажут по телевизору. Таких художников у нас еще не было, и я думаю, мой проект станет новым витком в развитии всего русского акционизма.
12
Вечером по завершении второго дня работы «Арт-Манежа» в петербургском ресторане «Ботаника» наконец-то состоялся запланированный ужин. Так уж повелось, что после всех наиболее значимых выставочных открытий Дольф всегда приглашал в этот ресторан важную прессу, кураторов и искусствоведов, разбавляя их для жизненной свежести нужным количеством своих голодных до ласки художников. В такие дни «Ботанику» запирали для посторонних, в камине разжигали огонь, и в свете мерцающих свечей под вино и угощение приглашенные предавались разговорам об искусстве.
Так было всегда – однако сегодняшний ужин устроителя нисколько не радовал. Дольф сидел мрачнее тучи, грыз мундштук трубки и угрюмо молчал. Вчерашнее скандальное открытие так потрясло его, что, все еще ощущая усталость от пережитого, он болезненно морщился от шумного энтузиазма коллег, был рассеян и не участвовал в беседе. Большинство присутствующих догадывалось о причине его вялости, и о Соне Штейн открыто не высказывались, но в кулуарных беседах все сходились во мнении, что вчерашний перформанс не только упрочил и без того исключительное положение «Свиньи», но, бесспорно, стал благом и для всего «Арт-Манежа». Действительно, публичный скандал с опальной художницей и злосчастные «Объятия на Мавзолее» пошли на пользу самой ярмарке. Пресса, оккупировавшая Манеж в день открытия и разразившаяся гневными репортажами, так энергично рассказала о художественном антипатриотизме, безобразии и разгуле безнравственности, что, подогретая этой цензурной истерикой, зрительская масса из одного только любопытства устремилась на выставку. Уже с обеда следующего дня перед Манежем выстроилась длинная очередь. Заклейменная прессой выставка была сразу названа скандальной и стала восприниматься как протестное событие, а возбужденные зрительским ажиотажем коллекционеры начали активно кружить вокруг главных имен, и уже к вечеру второго дня стенды фаворитов покрылись красными точками «Продано». Все это принесло кучу денег, но осторожный Дольф природным чутьем ощущал, что над его головой начинает сгущаться негативное облако непредсказуемых последствий.
Сидя сейчас за одним столом с кураторами и художниками, он угрюмо ковырял вилкой принесенный салат и с досадой наблюдал, как улыбающийся Тропинин что-то шепчет на ухо ассистентке Дине. Девушка доверчиво смеялась, но даже безвинный смех этой офисной дурочки бесил сейчас Дольфа и напоминал ему о вчерашнем фиаско.
Ничего из случившегося отдельно уже не помнилось: все перемешалось и слепилось в ужасное месиво: журналисты, зрители, художники. Вся пульсирующая масса скакала, визжала и истерически выла в голове. Мелькал красный топор, громко лаяла собака, в руке милиционера дрожал пистолет, и горели полные дикой ярости Сонины глаза.
«Черт меня дернул его послушать! – мысленно обругал он себя. – Будь он проклят! Потребовал выкинуть со стенда какого-нибудь новичка, а потом встал в свою любимую позу богатого эстета. Как я это ненавижу!»
Дольф разжег потухшую трубку, выпил вина и решил, что самое отвратительное во всем даже не то, что нахальная девка показала характер, а то, что ее выходка затмила собой всех остальных. «Как будто специально готовилась, сучка…»
– Рудольф Константинович!
Дольф встрепенулся. Дина тронула его за локоть и указала на Горского.
– Вообразите себе! – кричал на весь ресторан раскрасневшийся от вина Андрей Андреевич. – Взял и вцепился ей зубами в жопу!
Эффектным жестом он указал в сторону Артемона, и только тут Дольф заметил, что у молодого художника расквашен нос.
– Я видел многое, но сегодняшнее меня вставило, просто класс! – не унимался Горский. – Это же гениально! Честное слово! Вы только вдумайтесь! Современный художник отбрасывает такие традиционные понятия, как шедевр и талант, встает на четвереньки и, словно юродивый на паперти, как милостыню, просит у зрителя внимания…
– Ну что вы! – порочно ухмыльнулся Артемон. – Идея была в другом. Плевал я на чье-то внимание! Я назвал это «Protect action»! Я лаял и кусался и о зрителях не думал. Напротив – я охранял то единственно значимое, что было на стенде, от посягательств мещан и элемента грязной торговли. Я охранял собственные изображения.
– Кокетничаешь, брат! Какие еще посягательства? Это же ярмарка искусства! Сюда и приходят покупать!
– Я спасал свои работы от произвола денежной оценки. В этом и был мой перформанс – я лаял, рычал и на всех бросался. Но я ждал. Да, ждал, что хоть кто-нибудь, хотя бы один человек, не струсит, подойдет к моим фотографиям, возможно, даже пострадает, но пострадает ради любви к искусству, однако подлая цепь выдралась, и пришлось кусать всех подряд. Я кинулся в толпу, а тут американка со своей змеиной улыбочкой. Ну, досталось ей: бешеная собака кусает всех без разбору! Все было как во сне, это был не я! К тому же сам пострадал!