– Какие еще возможности? – начиная злиться, воскликнул Тимур. – На моих глазах Анапольский орал ей в лицо, что ноги ее больше не будет в галерее. Он наговорил такого, что я чуть не убил его.
– Это не так! – беспечно улыбнувшись, махнул рукой Горский.
– Нет, именно так! Вы сожрете ее так же, как сожрали всех до нее, и не подавитесь! – кипятился Тимур.
– Ты опять преувеличиваешь. Помнишь девиз школы Баухауз?
– Нет.
– «Искусству научить нельзя, но ремеслу можно».
– А при чем здесь Баухауз? – удивился Тимур.
– Работа нашего фонда тоже структурирована. Мы ищем молодых людей, обучаем умению мыслить и техническим основам современного художественного процесса, а потом продаем их работы. Это отработанная годами практика, настоящее производство, если угодно – технология. В результате мы не тратим время на бесплодные поиски, и галерея сразу получает новые имена. Это не преступление и не подлость! Галерея не богадельня, она продает искусство, а обычный принцип любой галереи – регенерация художников. Заметь – искусственная регенерация, так что я просто не принимаю всех твоих обвинений и могу списать их разве что на твою эмоциональную усталость.
– Может быть, и так, пусть будет усталость, – тихо согласился Тимур. – Списывайте на что хотите. Мне безразлично. Наверное, вы правы, я действительно отстал от времени, устал, пью и все такое, но я делаю это только потому, что сам так хочу, никто мне не указ, и я плевать хотел на все ваши правила.
– Поздравляю тебя. Так в чем же дело?
– Спасибо за поздравления, но это я хочу спросить – в чем дело? Что вам от меня надо? Тем более после всего, что произошло?
– Видишь ли, Тимур, – осторожно продолжил Горский, – развивать тему можно до бесконечности, но в этом нет никакого смысла. Правда, в которую ты отказываешься верить, заключается в том, что художник во все времена зависел от окружения и был абсолютно неприспособлен жить без своих заказчиков и покровителей. А современная молодежь, выросшая в век скоростей и информации, не желает годами жить в бедности, она хочет быстрой славы, признания и денег, потому охотно соглашается на патронаж фонда.
– Конечно! – с жаром воскликнул Тимур. – Те, в чьем сознании красота подменена уродством, кто не умеет работать ни руками, ни резцом, ни кистью, конечно же, нуждаются в системе продвижения производимого ими мусора через ваши галерейные залы.
– А ты вокруг себя много красоты видишь? – раздраженно осек его Горский. – Чего ты фарисействуешь? Современный человек вообще окружен одним лишь мусором. Такова наша жизнь. И красота, и мусор – всего лишь слова, означающие в наше время одно и то же.
– Для вас одно и то же.
– Хорошо, для нас, а для тебя нет. Тебя ведь не просят в этом участвовать. Ты зрелый и всем известный художник. Тебе не нужно посещать семинары, которые мы проводим для своих желторотых студентов, и не нужно слушать ученых советов. Делай что хочешь!
– Спасибо, что разрешили. И что же, по-вашему, я должен делать?
– Ты должен вернуться к живописи.
Удар, который нанес Горский, пришелся в самое больное место. Тимур нахмурил лоб и задумался.
– Я просто убежден, все эти недоразумения и личные переживания не должны заслонять от тебя главное – художник должен рисовать, – осторожно продолжил свои увещевания Горский.
– Ничего я вам не должен, – упрямо прошептал Тимур.
– Не мне – себе! Художник не должен прерывать свое творчество, не должен останавливаться, нужно все время работать.
– Не знаю, – устало и подавленно произнес Тимур. – Мне тяжело в последнее время. Я погружаюсь в ужасную депрессию.
– Тебе тяжело оттого, что ты не рисуешь, вот и мучаешься, – безжалостно добил его Горский. – И чем дольше ты будешь тянуть, тем тяжелее будет с каждым днем.
– Вот как? – горько усмехнулся Тимур. – Тяжелее с каждым днем? Да я и так уже ничего не чувствую, из меня давно весь воздух вышел.
– Работай! – с жаром накинулся на него Горский. – Не обманывай себя! Восьмидесятые прошли, девяностые тоже, время поменялось, и сейчас вокруг нас совсем другой мир. Да, он жестче, циничней, но в нем больше возможностей. Почти все твои ранние работы в музеях и частных коллекциях. Многие из тех, с кем я общаюсь, даже считают тебя гением, но даже это не может служить оправданием пустой траты времени.
– Так, значит, есть еще те, кому нравятся мои картины? – насмешливо воскликнул Тимур.
– Конечно, и немало. Но есть и те, кому плевать. А ты чего хотел? Нравиться всем?
– Ничего я не хотел, – махнув в себя рюмку водки, признался Тимур. – Все, что я делал раньше, мне наскучило, повторяться не могу, а то, что все делают сейчас, – смешно. Я не вижу ничего впереди. Одна муть.
– Ты спрашиваешь, зачем я просил тебя прийти? – неожиданно дотрагиваясь до его руки, спросил Горский. – У меня к тебе предложение. Я затеваю новый, на этот раз совершенно фантастический проект и приглашаю для участия самых сильных художников. Я предлагаю тебе участвовать.
Тимур недоверчиво усмехнулся.
– Нет! Нет! – замахал руками Горский. – Ты будешь общаться только со мной, и никто не будет тебе указывать или вмешиваться в твою работу, ты будешь совершенно свободен. Напиши ряд работ. Общее название проекта «Ярость». Я подготовлю выставку, напечатаем каталог, продадим картины, и тогда увидишь – твое самоощущение просто взлетит вверх. Ты смоешь всю эту старую шелуху и воспрянешь духом. Не спеши отказываться, подумай. Не стоит так пренебрежительно относиться к коммерческим галереям. Уже давно прошли те времена, когда иностранцы с пачками денег рыскали по мастерским и художники сами продавали свои работы. Сейчас торговля, которой ты так брезгуешь, смещена в галереи и художнику нужно только рисовать.
– Мне нужно вернуть Соню, – с болезненной безнадежностью признался Тимур.
– Не городи огород, – стараясь развеять его неуверенное состояние, с энтузиазмом воскликнул Горский. – А если тебе так до зарезу нужно ее увидеть, нет ничего проще – приходи завтра в галерею, Соня приедет в «Свинью» в девять вечера. Я приведу ее к тебе, если уж на то пошло, только соглашайся.
Тимур изумленно выпучил глаза.
– Приведете? Вы?
– Ну да! Штейн теперь у нас звезда, и мы будем заниматься ее продвижением. И пожалуйста, брось ты эти мрачные настроения. Все, что ты видел на выставке, всего лишь технологии современного перформанса. Ты же не обижаешься на театральных драматургов? Вот и здесь то же самое! Смотри веселей. Я же тебя знаю, ты весельчак по натуре. У тебя обычная творческая абстиненция. Начни рисовать, иначе действительно сойдешь с ума. Поверь мне – такие как ты засыхают без кисти в руке. Выпусти собственную ярость на холст, и ты заново переродишься.
На этом, как показалось Андрею Андреевичу, невероятно остром психологическом моменте он мгновенно покидал в портфель свои бумаги и, пожав сухой ручкой горячую ладонь Тимура, поспешно убежал. Как только за ним закрылась дверь, за столик к Тимуру подсели Митя Сотин, Иван Жеребов и Илья Камакин – неразлучная троица завсегдатаев «Гиперборея», старинные приятелей Амурова еще с юношеских лет.
– Кто тебя вялил? – густым басом затребовал отчета Митя Сотин, художник-нонконформист, великан в перепачканной масляными красками тельняшке.
– Да так, звали в светлую жизнь.
– Забудь, – наставительно загудел Сотин. – Светлой жизни не бывает, у нас тут всегда темно. Давай лучше выпьем.
– Выпьем? – задумчиво повторил Тимур. – А чего обмываете?
Илья Камакин, из-за своих усов карикатурно смахивающий на Сальвадора Дали, состроил глумливую рожу.
– Сотин отца своего покрестил.
– Да уж, – задумчиво поглаживая себя по огромному лбу, признался Сотин. – Дожили мы, господа сакральные подонки, докатились. А что оставалось делать? Раз уж нас всех без спросу сделали душеприказчиками этой Богом забытой земли, чего же мне не стать крестным отцом родного папаши? Вся сущность нашей мерзкой планеты – убиение и пожирание, а тут еще типический конфликт отцов и детей. Ежли б я его в храм не свел, может, он и не жил бы теперь.