Мне около сорока, плюс-минус год или два роли не играют. Говорят, я выгляжу моложе. Это все потому, что еще в детстве я решил не взрослеть — и уж точно не стареть. Я до сих пор чувствую себя внутри ребенком. Наверное, как и все?
Роста я среднего, может, чуть повыше. Телосложения стройного, но не кожа да кости, как в молодые годы. Раньше, когда я поворачивался боком, люди переставали меня видеть. Моя худоба, конечно, была связана с курением. Теперь я стараюсь следить за здоровьем, могу позволить себе редкий косячок или сигарету, но с двадцати до тридцати пяти, боже, я дымил как паровоз. Жил только на сигаретах и кофе. Тощий, дерганый, вспыльчивый. Представляю, как весело со мной было в то время… К счастью, сейчас я успокоился. Пожалуй, это единственный плюс старения. Я наконец-то становлюсь спокойнее.
У меня темные волосы и карие глаза, как и у отца. Довольно обычная внешность, я бы сказал. Хотя некоторые называли меня красавцем, я о себе так не думаю — разве что при удачном освещении. Барбара Уэст говорила, что две самые важные вещи в жизни — это правильный свет и правильное время. Она права. Если свет слишком яркий, я вижу только свои недостатки. К примеру, я ненавижу свой профиль, совершенно дурацкий вихор на затылке и маленький подбородок. Каждый раз я испытываю жгучее разочарование, стоит мне случайно бросить взгляд в боковое зеркало или в примерочной универмага: неудачная прическа, огромный нос и отсутствие челюсти. Короче говоря, до киношных красавцев мне далеко. В отличие от других персонажей этой истории.
Я вырос не в Лондоне. Чем меньше я скажу о своем детстве, тем лучше. Обойдемся по возможности минимальным количеством слов, договорились? Как насчет трех? Это был мрак. Лучше и не скажешь.
Отец мой был порядочная скотина, мать пила. Жили они в грязи, нищете и мерзости. Жалеть меня не надо. Это не воспоминания о несчастном детстве, просто констатация факта. Полагаю, моя история не единична. Как и многие дети, я регулярно страдал от того, что родители периодически надолго обо мне забывали — и эмоционально, и физически. Меня редко обнимали, со мной почти никогда не играли. Едва ли мать держала меня на руках. А от рук отца вместо ласки я получал лишь затрещины.
Это простить труднее. Не физическое насилие, которое постепенно стало привычной частью жизни, а отсутствие тактильного контакта — что впоследствии сказалось на мне и во взрослом возрасте. Как бы вам объяснить… В итоге я вырос, не имея привычки к прикосновениям — и даже избегая их. Это делало мои близкие отношения, в эмоциональном и физическом плане, очень затруднительными.
Я жаждал покинуть отчий дом. Родители были для меня чужими людьми; в голове не укладывалось, что я как-то с ними связан. Я ощущал себя инопланетянином, пришельцем с другой планеты, усыновленным примитивными существами. Мне оставалось только одно — спасаться оттуда и искать своих!
Если это звучит высокомерно, прошу прощения. Представьте, что все детские годы вы томитесь, словно в тюрьме, с родителями — злыми, желчными людьми, пьяницами. Они вечно вас ругают, хорошего слова от них не дождешься. Они давят и унижают, высмеивают интерес ребенка к учебе и искусству. Любое проявление чувств, эмоций, интеллекта кажется им смешным… А потом вы вырастаете вспыльчивым, колючим и недоверчивым.
Вы растете с готовностью отстаивать свое право быть — кем именно? Другим? Индивидуальностью? Фриком?
На случай, если я сейчас разговариваю с подростком, вот вам мой совет: не бойтесь быть не похожим на других! Ибо эта самая непохожесть, из-за которой вы поначалу испытываете стыд, унижение и боль, однажды превратится в знак почета и уважения.
На самом деле сейчас я горжусь тем, что я другой — слава богу! Но, даже будучи ребенком, полным отвращения к себе, я догадывался, что где-то есть другая жизнь. Лучший мир, которому я, возможно, принадлежу. Там, за темнотой, начинается прекрасный мир, залитый лучами софитов.
О чем я? О театре, конечно. Только представьте: в зрительном зале гаснет свет, в лучах софитов сияет занавес, публика хором прочищает горло, разговоры прекращаются, и все замирают в нетерпеливом ожидании. Это самое настоящее волшебство; оно вызывает более сильную зависимость, чем любой наркотик, который я когда-либо пробовал. Еще в раннем возрасте я понял — во время школьных поездок на спектакли Королевской шекспировской компании, Национального театра или на утренники Вест-Энда[9], — что хочу принадлежать этому миру. А еще я столь отчетливо понял вторую вещь: если я хочу, чтобы меня приняли в этом мире, если хочу соответствовать, придется измениться.