Медленная музыка соответствовала медленным поворотам комнаты. Сейчас она прекратилась. Мелодичный звук раздался в воздухе, цветные облака зашевелились. Розата встала, прижав к бедру узкую высокую лиру.
— Это меня, — сказала она. — Я подумаю, Сэм. Дайте мне несколько дней… Я могу для вас быть очень плоха.
— Я знаю это. Идите, пойте свою песню. Увидимся после карнавала, но не ради ответа. Я знаю ответ.
Она рассмеялась и отошла от него, на ходу трогая струны и напевая. Сэм видел, как вслед ей оборачивались восхищенные лица.
Прежде чем ее песня кончилась, он встал и вышел из вращающейся комнаты, слыша за собой бархатистый голос, певший жалобу сказочной Женевьевы. Ни одной фальшивой ноты. Она блестяще преодолевала трудные бемоли, которые придавали старой песне минорную плаксивость.
"О Женевьева, милая Женевьева, дни проходят, дни уходят…" — плакала Розата, глядя на уходящего Сэма. Кончив петь, она быстро прошла в свою уборную и набрала на коммутаторе номер Шеффилда.
— Слушай, Джим, — быстро заговорила она, когда на экране появилось его смуглое хмурое лицо. — Я только что разговаривала с Сэмом и…
Если бы Сэм слышал это, он, вероятно, тут же убил бы ее. Но он, разумеется, не слышал. В момент этого разговора он столкнулся со случайностью, которая стала поворотным пунктом в его жизни.
Этой случайностью была женщина в голубом. Прогуливаясь по движущемуся Пути, она подняла руку и набросила угол своего тонкого, как паутинка, платья на голову, наподобие вуали. Глаза Сэма уловили движение и цвет. Он остановился так внезапно, что с обеих сторон люди столкнулись с ним, и один из них повернулся к нему, готовый затеять ссору. Но тут он увидел длинное лицо с гранитным подбородком, напряженными складками, шедшими от носа ко рту, и без видимой причины отвернулся, отказавшись от своего намерения.
Поскольку образ Розаты был по-прежнему ярок в его сознании, Сэм смотрел на женщину с меньшим энтузиазмом, чем сделал бы это несколькими днями раньше. Глубоко в его сознании ожило смутное воспоминание, и он стоял неподвижно, глядя на женщину. Ветерок от движения Пути шевелил вуаль вокруг ее лица, в ее глазах двигались тени, голубые тени от голубой вуали в густо затененных голубых глазах. Она была прекрасна.
Поколебавшись, что было ему совсем неприсуще, Сэм решительным жестом подтянул свой пояс и пошел вперед широким шагом, ступая мягко и неслышно. Он не знал, почему лицо женщины, ее бархатистое голубое платье так беспокоили его. Он забыл тот давно прошедший карнавал, на котором впервые увидел ее.
Во время карнавала не существует социальных барьеров — по крайней мере теоретически. Сэм подошел к ней по движущейся ленте и без улыбки посмотрел ей в лицо. На одном из уровней она оказалась выше, чем он. Она была очень стройной, очень элегантной, с налетом грациозной усталости, которая культивировалась в башнях. Сэм не знал, соблюдала ли она моду, или эти усталость и грациозность были для нее естественными.
Голубое платье было туго натянуто на футляр из золотой фольги, которая просвечивала сквозь прозрачную голубизну. Волосы ее — экстравагантный каскад черно-сизых локонов — обрамляли лицо и собирались широким золотым кольцом в корону на голове, спадая оттуда волной до самой талии.
Уши ее были проколоты с обдуманным варварством, и в каждой мочке висел золотой колокольчик. Это было проявлением общей моды на варварство. Следующий сезон мог предложить золотое кольцо в носу, и эта женщина будет носить его с той же пренебрежительной элегантностью, с которой она теперь повернулась к Сэму Риду.
Не обратив на это внимания, он сказал спокойным и уверенным голосом, каким произносят приказы: "Пойдемте со мной", — и предложил ей руку.
Она слегка отвела голову назад и посмотрела на него. Возможно, она улыбалась. Определить это было трудно, так как у нее был изогнутый рот, какой изображали на египетских портретах. Если она и улыбалась, то ее улыбка была надменной. Тяжелый водопад локонов, казалось, еще больше оттягивал ее голову назад.
Несколько мгновений она стояла так, глядя на него, и колокольчики ни разу не звякнули в ее ушах.
В Сэме, обычном на первый взгляд плебее, внимательный взгляд открывал много кричащих противоречий. Он прожил уже около сорока лет со своим всепоглощающим гневом. Следы ярости были на его лице, и даже в состоянии покоя он выглядел как человек, напряженно борющийся с чем-то. Это напряжение придавало особую выразительность чертам его лица, сглаживая их топорность.
Другое любопытное обстоятельство — он был напрочь лишен волос. Плешивость — довольно обычное явление, но человек, совершенно лишенный волос, не может считаться лысым. Его голый череп имел классическую форму, и волосы казались бы анахронизмом на этой безупречной голове. Сорок лет назад ребенка изуродовали, но сделали это торопливо, наспех, в результате чего остались прекрасного рисунка уши, плотно прижатые к благородному черепу, изящные скулы и подбородок — фамильные черты Харкеров.
Толстая шея, закрытая кричаще алым костюмом, была не харкеровской. Ни один из Харкеров не оделся бы в алый бархат, даже на карнавал, — он надел бы золоченый пояс с золочеными ножнами. Но если все-таки предположить, что Харкер когда-нибудь надел бы алый бархатный костюм, он должен был выглядеть именно так.
Несмотря на приземистую фигуру, толстую шею и бочкообразную грудь, несмотря на нелепую раскачивающуюся походку, кровь Харкеров сказывалась в Сэме Риде — он носил одежду и двигался с уверенностью и непостижимой элегантностью.
Он стоял неподвижно, согнув руку, и глядел на женщину сузившимися глазами — стальными глазами на румяном лице.
Спустя мгновение, повинуясь импульсу, который она не могла бы определить, женщина улыбнулась ему снисходительной улыбкой. Движением плеча она отбросила рукав и вытянула стройную руку с толстыми золотыми кольцами, унизывающими все пальцы. Очень нежно она положила ладонь на руку Сэма Рида и сделала шаг к нему. На его толстой руке, поросшей рыжими волосами, где переплетались тугие мускулы, ее рука казалась восковой и нереальной. Она чувствовала, как при ее прикосновении напряглись его мышцы, и ее улыбка стала еще снисходительнее.
Сэм сказал:
— Когда я в последний раз видел вас на карнавале, ваши волосы не были черными.
Она искоса взглянула на него, не давая себе труда заговорить. Сэм смотрел на нее, без улыбки разглядывая черту за чертой, как будто это был портрет, а не живая женщина, оказавшаяся здесь лишь по капризу случая.
— Они были желтыми, — сказал он. Теперь воспоминание прояснилось, вырванное из прошлого, в мельчайших деталях, и он понял, как сильно был поражен тогда, в детстве. — Это было… тридцать лет назад. В тот день вы тоже были в голубом — я хорошо это помню.
Женщина отвернулась от него, как будто разговаривая с кем-то другим:
— Вероятно, это была дочь моей дочери, — сказала она безразлично.
Это потрясло Сэма. Конечно, он хорошо знал о долгоживущей аристократии. Но ни с кем из них ему не случалось встречаться непосредственно. Для человека, который считает свою жизнь и жизнь всех других десятилетиями, встреча с теми, кто считает жизнь столетиями, производит ошеломляющее впечатление.
Он рассмеялся — резким коротким смехом. Женщина посмотрела на него со слабым интересом: она никогда не слышала такого смеха у представителей низших классов — смеха самоуверенного, равнодушного человека, довольного собой и не заботящегося о своих манерах.
Многие до Кедры Уолтон находили внешность Сэма притягательной, но мало кто понимал почему. Кедра Уолтон поняла. Это было то самое качество, в поисках которого она и ее современники навешивали варварские украшения, протыкали уши и распевали воющие кровожадные баллады. Это была жизнеспособность, жизнестойкость, мужество — качества, утраченные людьми в этом мире.
Она презрительно взглянула на него, слегка повернув голову, так что каскад черных локонов скользнул по плечам, и холодно спросила:
— Ваше имя?