— Туда всего час езды, — объявил он. — Устроим пикник. Ну, как?
Ричард с удовольствием согласился, я — тоже. Даже Говинд, неизменно отказывавшийся ездить с нами — он предпочитал проводить время в кругу своих друзей, — и тот, казалось, вот-вот скажет «да», хотя все-таки сказал «нет». Возбужденная, я побежала сообщить маме, но та, выслушав до конца мою торопливую речь, сказала, что не пустит меня.
— Почему? — спросила я, а сама подумала: «Отчего она никогда ничего не разрешает?» Но спорить было бесполезно, и мои крылышки поникли.
— Скромность украшает женщину, — ответила она. — Нехорошо, когда девушка ездит с молодыми мужчинами.
По ее понятиям, девушке неприлично быть в кругу молодых мужчин, когда у нее слиплась прическа, а мокрое сари плотно облегает тело.
— Он же мне брат, — сказала я.
— А тот, другой?
— Но я же сказала им, что поеду! — нетерпеливо воскликнула я. — Как мне теперь быть?
— Скажи, что не умеешь плавать.
— Но я же умею плавать! — надрывно закричала я. — Прекрасно умею!
Вспышка гнева, точно порыв ветра, распахнула ворота неповиновения: но я не успела сделать и шагу, как вдруг послышался голос мамы, — голос, в котором звучали печаль и любовь одновременно:
— Доченька, милая. Поезжай, если не можешь поступить иначе.
Ветер стих, и во внезапно наступившей тишине я услышала скрип закрывающихся ворот.
— Что же я им скажу? — уже спокойно повторила я свой вопрос.
— Это совсем не трудно, — ответила она со слабой улыбкой. — Скажи, что сегодня ты не можешь купаться. Они поймут.
Итак, я осталась дома, и Ричард с братом поехали без меня. После этого они съездили на пляж еще два раза. На третий день, обгорев на солнце, они потеряли интерес к этим поездкам, и Кит перестал даже упоминать о необходимости разминок.
— Попробовал, и довольно, — говорил он, посмеиваясь над собой и показывая на свой красный шелушащийся лоб. И, с философским видом пожимая плечами, добавлял, что лучше переждать жаркую погоду.
Ричард не задумывался над пользой физических упражнений, он любил прогулки сами по себе; я тоже с ним ходила, и это ему, видимо, нравилось. Иногда ему хотелось не просто погулять, а и посмотреть какое-нибудь празднество или ярмарку, и я с удовольствием составляла ему компанию. Мы бродили по узким кривым улочкам торговых кварталов, и Ричард покупал дешевые безделушки, которые ему были совсем не нужны; просто ему нравилось торговаться, удивляя лавочников своим знанием нескольких тамильских слов, которым я его научила.
В канун Нового года, присоединившись к яркому красочному шествию, мы обошли весь город, а когда стемнело, стали любоваться фейерверками. Иногда мы часами просиживали на ступенях пруда в центре города, где нищие моют свои лохмотья, а продавцы молока —. буйволиц, и где собираются женщины, чтобы посудачить; они глазели на Ричарда и тихонько посмеивались, пока не привыкли к нему, а их дети кидали в воду камешки. Всякий раз, когда в пруд падал камень или кто-нибудь погружал в него кувшин, вода начинала колыхаться, сплетая все новые узоры из водорослей и лилий, плававших на поверхности.
Однажды Ричард вдруг поинтересовался моим образованием; очнувшись от собственных мыслей, я ответила, С того времени, ка^ мы познакомились, прошел уже месяц. Месяц, со всеми фазами луны. Как ни старалась я задержать время, дни мчались за днями, и вот уже Ричарду настало время уезжать.
Сначала наш гость намеревался погостить у нас две недели, но Кит уговорил его пожить еще; к этой просьбе присоединились и родители, не только ради Кита, а и потому, мне кажется, что молодой англичанин пришелся им по душе. И Ричард остался у нас еще на полмесяца. Когда же кончился и этот срок, он поблагодарил моих родителей и Кита, а потом, оставшись со мной наедине (пожив среди нас, он кое-чему научился), поцеловал меня и спросил, не стала ли я относиться к нему более дружелюбно.
— Более дружелюбно? — удивленно переспросила я. — О чем вы говорите?
— Ну, по сравнению с тем, что было вначале.
Я смотрела на него в растерянности. Неужели это было так явно?
— Вы были… такой колючей, — пояснил он с укоризной, продолжая смотреть на меня, чтобы я не могла солгать.
— Так было лишь вначале, — созналась я наконец. — В самом, самом начале.
— Начало плохое, зато продолжение лучше, — сказал он.
Не знаю почему, но достаточно ему было заменить слово «конец» словом «продолжение», как я до смешного обрадовалась.
Провожали мы его вчетвером.
— На этот раз обойдемся без церемоний, — со смехом сказал Кит и хлопнул Ричарда по спине. — Приезжай опять, да поскорее.
Ричард улыбнулся и кивнул головой. И от его кивка у меня потеплело на душе.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Не помню, чтобы до возвращения Кита мы получали много писем, если не считать почты отца, которая состояла большей частью из деловой переписки по поводу земельных участков и тяжбы с арендаторами-неплательщиками. Ни мама, с головой погруженная в заботы о семье, ни Говинд, круглый сирота, ни Додамма, одинокая вдова, ни тем более я, писем не получали. Да и с кем нам было переписываться? От Кита, когда он был в Англии, почта поступала крайне нерегулярно: то за один месяц придет сразу дюжина голубых конвертов, а то — совсем ничего; и вдруг, одна за другой, краткие выразительные телеграммы.
Все послания моего брата адресовались семье в целом (Кит говорил, что глупо переписывать по пять раз одно и то же), и мы читали их коллективно. В тех же редких случаях, когда письмо предназначалось кому-то одному, почетное право вскрытия принадлежало только самому получателю. Отец особенно настаивал на этом принципе и даже как-то побранил Додамму, не одобрявшую подобных глупых новомодных правил, за то, что она вскрыла письмо на имя Говинда. И в то же время считалось неприличным, если кто-то из нас, вскрывая свое письмо в отсутствие остальных, не хотел сказать, от кого оно, и зачитать из него пространные выдержки.
Пока не было Кита, установленный порядок строго соблюдался, и домашняя цензура действовала отлично. Но с его приездом все пошло иначе, потому что он не обращал никакого внимания на наши правила. Письма стали приходить пачками и почти все — ему. Бегло просматривая их, улыбаясь чему-то, но ничего не объясняя, он уносил всю почту к себе в комнату и там перечитывал. Больше ничего об этих письмах мы не слышали, и никто даже не знал, откуда они и от кого — от мужчин или — страшно подумать! — от женщин, этих бесстыжих белокурых сирен, что опутывают своими шелковыми сетями неискушенных юношей.
Мама не задавала никаких вопросов. Когда Ричард уехал, она распорядилась перевести Кита в комнаты, предназначавшиеся для него с самого начала, и внимательно следила за тем, как слуги укладывают и перетаскивают вещи. Бумагами и книгами она занималась сама, боясь, как бы неграмотные слуги чего-нибудь не испортили.
Покончив с делами, она сошла вниз, раскрасневшаяся от работы, но гораздо более спокойная, чем бывала в последнее время; Кит, сидевший в это время в глубоком кресле и читавший книгу, поднял на нее глаза и произнес насмешливым тоном:
— Ну, вот, обошлось-таки без девицы из бара.
Он откуда-то узнал, что «девица из бара» являлась для нее, как и для многих ей подобных, символом всего, чем опасен Запад, — бесстыдства, крашеных женщин, легкости нравов, позолоченного мира, для которого и море не преграда и который может предъявить свои права на мужчину. Но мама, хотя и покраснела еще сильнее, быстро овладела собой и сказала:
— Я не представляла себе, чтобы у моего сына была такая подруга.
Какая же подруга была у Кита? Не помню, какой она рисовалась моему воображению, только знаю, что не такой, какой оказалась в действительности. Однажды Кит попросил меня сменить промокательную бумагу, и под пресс-папье я увидела ее фотографию. У нее было молодое, с мягкими чертами лицо, нежные губы и светлые волосы, падавшие на плечи наподобие блестящей шелковой шторы.