Мне кажется, она даже испытывала некоторый страх перед хорошо обученными слугами, чувствуя, видимо, что те более привычны к английским обычаям, чем она сама. Я ни разу не слышала, чтобы она отдавала слугам какие-нибудь распоряжения; казалось, ее удовлетворяло все, что они делали. Да и в самом деле, слуги неплохо справлялись без ее руководства. У нее оставалась масса свободного времени; и хотя я знала, что вечерами они с Китом обычно уезжают куда-нибудь иди принимают у себя гостей, для меня оставалось загадкой: что она делает весь день? Но я, конечно, не могла спрашивать ее об этом.
Если Премала не знала, куда употребить свое свободное время, то Рошан, наоборот, не хватало времени, хотя она в этом и не — признавалась. «Я не рабыня, а хозяйка своего времени», — говорила она, сидя на озаренном солнцем крыльце веранды и следя насмешливым ленивым взглядом, как Кит отправляется на службу. Или, медленно попивая кофе, изрекала: «Время эластично, как резина, зачем же торопиться, подгонять его?»
Однако бывали дни, когда она вставала и уезжала прежде, чем мы выходили к завтраку, и даже не возвращалась к обеду, а если и возвращалась, то почти не притрагивалась к еде. Случалось и так, что мы уже давно поужинали, а ее все нет.
— И что она так перегружает себя? — недоумевала Премала. — К хорошему это не приведет.
— Боже милостивый! — воскликнул Кит. — Разве она работает? Пустяками какими-нибудь занимается.
— Что ты, Кит! — запротестовала Премала. — Не говори так. Я же вижу, какая она приходит усталая.
— С чего бы ей уставать? Она, по-моему, вообще ничего не делает. — Кит повысил голос: — Рошан! Скажи, чем ты занимаешься? Любопытно все-таки.
Подойдя к нам неторопливой походкой, Рошан с улыбкой ответила:
— А ты лучше приходи и сам посмотри.
Кит покрутил головой, сказав, что у него есть дела поважнее. Премала тоже не горела желанием воспользоваться приглашением. Но я не могла сдержать любопытства; женщины моего круга, — как индианки, так и англичанки, особенно замужние, — нигде не служили, и я заинтересовалась этим приглашением. Боясь, как бы она не передумала, я быстро проговорила:
— Я хотела бы посмотреть. Очень.
— Что ж, приходи в любое время, — сказала она с веселой усмешкой. — Только тебе это покажется невероятно скучным.
Но я не хотела отступать.
— Когда? Завтра?
Рошан, не раздумывая, кивнула, что меня даже немножко удивило, и на этом разговор был окончен.
Не знаю, чем привлекла меня с самого начала ее работа, — ведь я почти не представляла себе, в чем она состоит. На мои расспросы Рошан ответила:
— Мы пишем, вот и все. О чем? Да обо всем!. Обо всем, что интересно, — по крайней мере, нам интересно!
И вот я поехала с ней в редакцию. Мне там понравилось, хотя я и мало что поняла. На следующий день я опять поехала с ней и провела в редакции весь день, а вечером, уезжая домой, взяла с собой пачку старых номеров журналов. Третий день я провела в редакции одна (Рошан ушла куда-то по делам), чрезвычайно довольная тем, что начала кое-что понимать. На четвертый день, когда я снова захотела поехать вместе с ней, она рассмеялась.
— А ты начинаешь приживаться. Смотри,‘потом не уйдешь от нас!
— А я и не хочу уходить, — ответила я.
Рошан молчала. Глаза ее вопросительно и лукаво смотрели на меня. Она слегка пожала плечами.
— За чем же стало дело?
Я не ответила. Всю последующую неделю я провела в редакции, завидуя сотрудникам и жалея, что не принадлежу к их числу. Правда, в известном смысле я уже стала одной из них, потому что теперь, входя в редакцию, не привлекала к себе ничьего внимания. Отчужденность, которую я испытывала, как всякая женщина, оказывающаяся в обществе мужчин, скоро исчезла, растворившись в веселой деловой атмосфере, и я чувствовала себя органической частью коллектива, что вызывало у меня новые, очень приятные ощущения.
Незаметно промчались две недели.
— Страшно не хочется уезжать, — сказала я Рошан. — Здесь было так… так хорошо.
— Побудь еще, — предложила она.
— Мне ни за что не разрешат. Надо ехать домой.
— Напиши им, что растянула лодыжку. Звучит не очень убедительно, но, по-моему, этого будет достаточно.
Я озадаченно смотрела на нее: способ, конечно, простой, но хватит ли мне духа пойти на столь откровенный обман?
— У тебя будет время подумать о дальнейшем, — добавила она.
Хорошенько поразмыслив, я обвязала ногу бинтом. Наутро Кит отправил за меня телеграмму.
Прошла неделя, потом другая. Получаю из дома письмо: не стало ли мне лучше, могу ли я теперь ехать? Пора возвращаться.
И вот тогда, наконец, я решилась. Когда я написала письмо и отправила его, то почувствовала себя такой обессиленной и опустошенной, как будто перенесла длительный приступ лихорадки; вместе с тем я ощутила и странное облегчение, почти успокоение от сознания того, что дело сделано, и теперь — будь что будет — возврата к прежнему нет.
Вскоре после того как я приняла это решение, Рошан сказала, что возвращается в свой дом, и предложила мне поселиться у нее.
— Раз мы будем работать вместе, то и жить надо вместе, — сказала она. — Так разумнее.
Это предложение показалось мне довольно соблазнительным. Правда, Кит и Премала настаивали, чтоб я оставалась у них, и я знала, что не стесню их своим присутствием, ведь у них такой большой дом и столько слуг! Но мои отношения с Премалой утратили былую легкость и непринужденность. Не то чтоб она была против моей работы-тут, по-моему, она не имела своей точки зрения; но за то время, что она прожила с нами, она очень полюбила моих родителей, особенно маму, и с грустью думала о том, сколько тревог и огорчений я им причиняю. Ей вообще было непонятно^ зачем уходить из своего дома; но если бы она спросила меня, я не смогла бы ей ответить, потому что и сама не знала. Однако она не спрашивала, она просто молчала, и я чувствовала себя виноватой. Вот почему мне так хотелось переехать к Рошан, которая была свободна, как ветер, и ни от кого не зависела. Но на это я не могла решиться.
— Я все же останусь у Кита, — сообщила я ей наконец. — Мои родители… мама… считают, что так будет… приличнее.
Рошан молча посмотрела на меня, как мне показалось, с презрением, потом спокойно сказала:
— Ну, что ж… Я их вполне понимаю. Живи у брата.
Но хотя родители писали о брате (и Рошан воздержалась от каких-либо высказываний на этот счет), в действительности они полагались не на него, а на Премалу, ибо Кит был слишком далек от нравственных устоев нашей касты и нашего окружения, чтобы быть их рьяным блюстителем или служить мне строгим опекуном.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Мне не потребовалось много времени на то, чтобы узнать истинную цену небрежно брошенной Рошан и принятой мной на веру фразы: «Мы пишем о том, что интересно», или на то, чтобы навсегда избавиться от радостного возбуждения, которое я испытывала в конце недели, когда воображала, будто уже «все постигла».
Да, Рошан действительно писала о том, что ее интересовало, ее статьи охватывали широкий круг проблем — от исследования английского влияния на персидскую поэзию до пропаганды политических идей, которым она сочувствовала. Так же, наверное, поступал и главный редактор. Что касается всех остальных, то мы не располагали такой свободой выбора. Впрочем, меня это не удручало, потому что, если бы мне просто сказали: «Садись и пиши», то вряд ли я знала бы, с чего начать. Когда же тебе говорят: «сделай то, сделай это» или «сходи туда», то это уже помощь.
То обстоятельство, что мои статьи не всегда прочитывались, что их кромсали, критиковали, переписывали, а нередко и просто выбрасывали в корзину, не особенно меня беспокоило. Мне нравилось писать, нравилось быть занятой, а радость от того, что меня все-таки печатали, с лихвой возмещала случайные, как мне казалось, неудачи. Кроме того, я сделала любопытное открытие: когда смотришь на событие со стороны, когда чувствуешь себя не его участником, а сторонним наблюдателем, то начинаешь отделять интересное от скучного. Дома у нас тоже убывали свадьбы, цветочные ярмарки, самодеятельные спектакли с участием представителей знати, выставки местной керамики или выставки рукоделья, организуемые женскими клубами и институтами, и я их посещала, потому что меня туда водили или ожидали, что я сама пойду. Но лексикон, которым там пользовались, поздравляя устроителей или выражая им свое восхищение, был настолько скуден и банален, от посетителей требовалось так мало фантазии и наблюдательности, что у меня невольно пропадал всякий интерес. Теперь, выступая в роли наблюдателя, я смотрела на все как бы другими глазами и начала замечать под знакомой мне глазированной поверхностью новые незнакомые оттенки. Но обретенная мной с такой легкостью возможность проявить собственную индивидуальность, выразить чувства, которым до этого времени почти не было выхода, чрезмерно возбуждала меня.