— Насилие не сулит ничего хорошего… только разрушение.
Он не ответил. Рошан поставила макет на место и, повернувшись к моему брату лицом, продолжала:
— А меня, по правде говоря, не привлекает разрушение.
Говинд стойко выдержал ее взгляд.
— Не все же сразу, — сказал он. — Сначала это, потом другое.
Он так и не стал оспаривать ее мнение.
После этого я довольно долго не встречалась с ним, но слышала, что он несколько раз виделся с Рошан в редакции и у нее дома. Я этому не удивлялась: он умел ждать, как всякий мужнина, добивающийся своей цели. Да мне и не до Говинда было тогда. Возможно, я беспокоилась бы о нем больше, будь у меня свободное время, но я была очень занята, часто ездила в деревню. К тому же я снова встретилась с Ричардом.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Мохун нередко высказывал мысли, которые большинство из нас находили странными. Но он так часто бывал прав, что мы привыкли относиться к его идеям с уважением. Да и вообще с главным редактором спорить не полагается, каким бы доступным он ни казался и какой бы непринужденной ни была обстановка.
— Большую часть населения у нас составляют крестьяне, — сказал он однажды. — Надо о них писать.
— Они же не умеют читать, — возразил было какой-то смельчак.
— Зато другие умеют, — отрезал Мохун.
В другой раз юн сказал, обращаясь к нам, словно учитель — к своему классу:
— Крестьянин — главная опора нашей страны. Не забывайте о важности его роли.
А однажды он ошеломил меня таким предложением:
— Выработана программа переселения крестьян. Насколько я понимаю, душой этого начинания является, супруга губернатора… Поезжайте-ка туда и попробуйте написать что-нибудь.
Почему именно я? Я же совсем не знаю жизни крестьян. Уж если это в самом деле важное дело, то почему бы ему не послать кого-нибудь посолиднее, а не самую младшую свою сотрудницу?
— Потому что вы выросли в деревне, — объяснил он. — В городе-то вы живете не так уж давно. Кроме того, вы становитесь раздражительны, и перемена места вам не повредит.
Я уже привыкла к тому, что люди читают мои мысли. Но на этот раз кровь бросилась мне в лицо. Я отвернулась, собираясь уйти.
— Почему это вас задевает? — остановил он меня. — Мы не можем изменить самих себя.
— Меня это не задевает, — только и сумела вымолвить я.
К счастью, он перешел на деловой тон.
— Программа, о которой я говорю, несомненно привлечет к себе внимание. Но я не хочу, чтобы вы шли в государственное управление, где вам вручат официальный текст. Я хочу, чтобы вы поехали и посмотрели своими глазами.
— Хорошо, — сказала я.
— Впрочем, все-таки возьмите официальный текст. По крайней мере, будете знать, чего не надо писать.
— Хорошо, — повторила я.
Я отправилась в правительственное управление, недовольная, даже рассерженная; я ведь не только не знала жизни крестьян, но и не горела желанием ее узнать. Но, как оказалось, хорошо, что я пошла туда, иначе никогда, может быть, не встретилась бы с Ричардом. На официальные приемы я ходила редко, а Ричард как адъютант губернатора, если — верить его словам, только этим и занимался.
Когда меня подвели к его кабинету и открыли дверь, он встал, улыбаясь. Никогда не подумала бы, что его улыбка выражала обычную вежливость, что Ричард сотни раз улыбался точно так же другим посетителям. Но вот он узнал меня, и улыбка вдруг стала иной — сердечной, искренней; Я поняла, что та, прежняя улыбка была лишь маской, в моей душе зажглись огоньки радости.
— Мира! Что вы здесь делаете? — Голос у него не изменился, все те же прежние задушевные нотки.
— Сама не знаю… А вы что делаете?
— Вы переменились, — сказал он. — Раньше вы никогда бы не осмелились задавать такие вопросы.
— Но ведь я и тогда задавала массу вопросов, — возразила я.
— Но не в лоб, как сейчас.
— Прошло уже три года, — напомнила я. — Без малости три.
Три года. Неужели это так? Мне и самой не верилось. Казалось, прошло гораздо больше времени… Или, наоборот, гораздо меньше. С одной стороны, было впечатление, будто целая вечность отделяет меня от того дня, когда я поехала встречать брата с гирляндой цветов, которую преподнесла Ричарду; с другой — будто и не было этих трех лет, — такое живое, кристально чистое воспоминание сохранилось у меня об этом человеке, который поцеловал меня когда-то и сказал, что надеется на более приятное продолжение.
Уже во второй раз за этот день к моим щекам прилила кровь. Я поспешно отвернулась и подошла к открытому окну. Садовник поливал клумбы; сверкала в солнечных лучах помятая жестянка из-под бензина, заменявшая ему лейку, серебрилась льющаяся вода. Бронзовое тело рабочего, обнаженного до пояса, резко выделялось на фоне зеленого газона. Этот газон был гордостью государственного управления и содержался лучше, чем такие же газоны в жилых кварталах или на территориях клубов. Англичане говорили, что трава на нем почти так же зелена, как и в самой Англии. А над травой в несколько рядов возвышались желтые, оранжевые и красные канны.
— Наверное, здесь очень приятно работать, — сказала я, оправившись от волнения.
Он подошел к окну и встал рядом со мной.
— Да, парк у нас прекрасный.
Комната, в которой мы находились, тоже была прекрасная: просторная, с высоким потолком, позолоченными карнизами и гладким мозаичным полом; на двустворчатых дверях с резными панелями и на окнах висели тяжелые парчовые портьеры с затейливым узором, а посреди комнаты, прямо под потолочным вентилятором, стоял стол из красного дерева, отделанный красным сафьяном с тиснеными арабесками по краям. На столе был украшенный орнаментом медный письменный прибор, из пустой чернильницы торчали гусиные перья.
Ричард сел за стол напротив меня. На нем была форма цвета хаки с алой нарукавной повязкой. Я тоже села, и мы повели разговор о субсидиях и административных делах. Его руки покоились на столе; они были совсем коричневые, только кончики волос золотые.
Потом мы заговорили о колодцах и урожаях риса.
Каким чутьем женщина угадывает взгляд мужчины, скользящий по ее волосам, — изгибу рта, линиям тела? Не знаю, только это чутье есть. Тебя вдруг охватывает внутреннее волнение. Ты сама не понимаешь, откуда оно, это ощущение, но отзываешься всем своим существом, и с этим уже ничего нельзя поделать.
Наконец я неохотно встала; холодный здравый смысл подсказывал мне, что пора идти.
— Не уходите, — попросил он. — Если, конечно, не спешите.
— Мне надо еще поехать в деревню, — сказала я. — Меня предупредили, чтоб я не ограничивалась официальной информацией и не писала с чужих слов, а посмотрела сама.
— В деревню уже поздно, — весело откликнулся он. — Туда два часа езды, да и дорога плохая. Не надо было затевать такой долгий разговор.
— Говорила-то не я, а вы.
— Хотел вас просветить.
— Откуда мне знать, что делается в деревне? Я же не крестьянка.
— А я — крестьянин?
— Я могла бы показать вам много такого, о чем вы и понятия не имеете, — с обидой возразила я.
— Вот и покажите.
В голове у меня роилось множество ответов, но я никак не могла решить, какой из них был бы самым удачным. К тому же я не знала — радоваться мне или по-прежнему обижаться?
— Я завтра еду в деревню, — сказал Ричард. — Хотите со мной?
«Да!» — чуть было не сорвалось у меня с языка, но какой-то внутренний голос (вероятно, во мне говорил страх, о существовании которого я до сих пор не подозревала) предупредил меня, что я не должна соглашаться. Стараясь скрыть растерянность, я сказала небрежным тоном:
— Право, не знаю…
— Поедемте, прошу вас, — настаивал он.
Я вдруг почувствовала, что теперь могу сказать «да», сказать «нет» я была просто не в силах.