В Индии не бывает густых туманов. Если вы встанете до восхода солнца ноябрьским утром (ноябрь — самый приятный из прохладных месяцев), то увидите дымку, прозрачную и тонкую, как женская вуаль; если дымка окрашена в мягкие светло-серые или бледно-пурпурные тона, значит, день обещает быть прохладным; если же она не серая, а золотистая, хотя солнце еще не взошло, то можете быть уверены, что день будет жарким, настолько жарким, насколько позволяет время года. Но бывают утра, когда воздух отливает множеством цветов, напоминая внутреннюю поверхность раковины. Такие утра необыкновенно прекрасны, и то, что невозможно предсказать, каким будет день, придает им еще большее очарование.
Я проснулась на рассвете. Ричард должен был заехать за мной не раньше девяти, но я уже не смогла больше заснуть, оделась, вышла и, оглядевшись кругом, не пожалела, что встала рано.
Кит и Премала еще спали, слуги тоже не появлялись; не спала лишь уборщица Арикамма, которой влетало, если она не заканчивала свою работу до того, как вставали остальные. Увидев меня, она немного удивилась, но улыбнулась, исполненная дружелюбия и того интимного чувства, которое соединяет двух людей, бодрствующих в сонном царстве.
— Раненько вы встали, — сказала она, распрямив спину и уперев руку в поясницу.
— Да. Утро такое чудесное, что грешно оставаться в постели.
— Утро — самое лучшее время, — согласилась Арикамма, хотя давно, наверное, привыкла не замечать этого. Она опять улыбнулась и, нагнувшись, возобновила работу. Ее метелка описывала широкие ровные дуги, наметая кучки неведомо откуда взявшейся пыли и пуха.
Я оставила ее и ушла в сад. Роса еще не высохла; она сверкала в сотканных ночью паутинах, серебрила пальмовые листья, орошала на дорожках гравий.
К семи часам роса улетучилась, я вернулась домой и вдруг почувствовала, что проголодалась. Но завтрака еще не было, его никогда не подавали раньше восьми, как бы вам ни хотелось есть. Слуги, заметив мое нетерпение, тоже, казалось, стали нервничать… Но вот наконец и завтрак: яйца, поджаренный хлеб, джем и кофе; так привык завтракать Кит, так привыкли завтракать Премала и я.
В то утро Премала не вышла к завтраку — вот уже три-четыре дня, как ей нездоровилось — и попросила принести еду в спальню. Кита тоже еще не было — он редко появлялся в столовой раньше девяти. Я сидела одна и уже кончала завтрак, как вдруг услышала шум приближающегося автомобиля. Я залпом допила кофе И вышла.
— Я приехал пораньше, — сказал Ричард, вылезая из машины. — Надеялся, что вы уже готовы. Ну, а если не готовы, то могу и подождать.
Я хотела было сказать ему какую-нибудь дерзость, но раздумала, увидев, что он только этого и ждет.
— Уже давным-давно готова, — сказала я, садясь в машину. — Я встала в пять часов.
— Зачем же?
— Очень уж славным показался мне день, — ответила я с некоторым замешательством.
— Представьте — и мне тоже, — сказал он, и вдруг нас обоих объединило какое-то новое чувство, чувство сердечной теплоты и доверия.
Район, в котором мы жили, называли «жилым районом», хотя жителей там было гораздо меньше, чем в других частях города. Территория эта была явно великовата для немногочисленного населения; мы ехали уже полчаса, а все еще видели по сторонам белые бунгало— легкие просторные строения, расположенные на обширных участках и окруженные ухоженными садиками с аккуратно подстриженными зелеными изгородями и цветочными клумбами, образующими изящные симметричные узоры. Конечно, никаких границ у этого района не было, но не составляло труда заметить, где он кончается: за его пределами уже не видно было ни таких нарядных коттеджей, ни садиков.
Люди, подобные нам, селились в «жилом районе». Все остальные теснились в узких улочках, где дома налезали друг на друга, где не было ни садиков, ни аккуратных, симметричных клумб, а только грязь и мусор. Эти нищие кварталы напоминали своим видом старые, замызганные, давно не сменявшиеся бинты. Тут жили никому не ведомые люди, и не было жилищ, достойных именоваться домами, лишь ветхие покосившиеся лачуги да приткнувшиеся тут и там лавчонки, где продавали сладости. Черные жирные мухи, густо облеплявшие эти сладости, походили на семечки подсолнуха. И всюду вы натыкались на бездомных собак; лежа в пыли, они чесались и лизали свои кровоточащие язвы.
Но вот последние лачуги, к моей радости…остались позади, и мы выбрались из города. Дорога сузилась, в ней стали попадаться глубокие колдобины. Местность была настолько ровной, что дорога просматривалась далеко вперед, и только сзади нас ничего не было видно из-за похожей на молотый красный перец пыли, клубившейся из-под колес машины.
Доехав до первой деревни, мы остановились. Селение это было таким же, как все: колодец, рисовое поле, пальмовая рощица, десяток хижин… Ничто не говорило тут о переменах, тем более о присутствии переселенцев; слишком тихой и мирной была обстановка.
— Я подумал, что вы устали, — сказал Ричард.
Я была вся в пыли, но не устала, — день выдался нежаркий.
— Ну, все равно, — сказал он. — Здесь приятно. Вы не находите?
Я кивнула, и он поставил машину в тень под деревьями. Прямо перед нами лежало молодое нежно-зеленое рисовое поле. Со всех сторон к нам бросились голые коричневые дети; они не шумели, не кричали, а лишь с чрезвычайным любопытством разглядывали нас. Спешить им было некуда.
Но мы-то спешили и тем не менее не трогались с места. Наконец Ричард сказал:
— Пить хочется. Вы взяли чего-нибудь с собой?
— Нет. А вы?
— Милая моя, — засмеялся он. — Разве я женщина, чтоб думать о таких вещах?
Я вылезла из машины и послала одного из детей за кокосовыми орехами. Потом мы пили сок, который показался мне удивительно сладким. И весь мир был полон сладости.
Мы доехали до места в самом конце дня. Там уже собралось много людей; остальные, видимо, выехали гораздо раньше нас и нигде не останавливались. Судя по их возбужденному и немного усталому виду, они пробыли здесь уже довольно долго, к тому же и работа у них не ладилась. Не обошлось и без жарких споров. Не так-то легко осуществлять начертанные на бумаге планы. За одну ночь целую деревню не построишь. Она создается медленно и спокойно, где-нибудь у реки или рощи, хижина за хижиной: сегодня одна тростниковая крыша, завтра — другая, и не один урожай приходится вырастить и собрать прежде, чем жизнь войдет в свою колею. Но^се-таки ради людей надо пытаться ускорить ход событий.
Первая партия переселенцев толпилась в стороне от чиновников. Молчали не только мужчины, но и женщины; видимо, все растерялись. Глядя на них, я вдруг поняла, что значит для них это переселение, что значит покинуть землю, в которую они вросли корнями. Обездоленные. Так их всегда называют. Правда, у них и раньше не было собственности, во всяком случае, земля, которая их кормила, принадлежала не им, хотя они и привыкли считать эту землю своей. Так уж повелось издавна.
— Все должно… утрястись… — сказал Ричард. — Тогда будет не так грустно.
— Да.
— Через месяц они повеселеют. Я уже все это видел. Дважды.
Он уже видел это дважды, хотя не прожил в стране и трех лет. А я вижу впервые, да и то ехала сюда без особой охоты.
— Они похожи на сорняки, — продолжал он. — Так же быстро пускают корни.
Но сначала они должны получить землю!
— Я слышала, что землю им дает ее превосходительство.
Он как-то странно посмотрел на меня.
— Разве не все равно, кто дает землю?
«Для тех, кому земля больше всего нужна, — все равно, — подумала я. — Что же до остальных…»
— Разве им не все равно, — безжалостно настаивал он.
Что я могла ответить? В других странах, в другое время, пожалуй, это не имело бы значения. Но здесь, в Индии, в разгар мировой войны и гражданской войны… Я молчала. Ричард тихо заметил:
— И вы тоже заразились этой болезнью — противопоставляете «ваш народ» «моему народу»?
Я подумала и ответила «нет». Мне казалось, что я говорю правду. Казалось, в моем сознании нет такого уголка, куда я не могла бы проникнуть. Тогда я не- знала — еще не знала, — что ни один человек не может постичь самого себя до конца.