В деревне оказалось всего несколько готовых хижин. Их построили не сами крестьяне, а рабочие, которых привозили из города. Кроме того, там было разбито несколько палаток (они предназначались, очевидно, для чиновников), странно и нелепо выделявшихся своим белым цветом на красно-бурой земле. В самой большой из них, должно быть, помещалась штаб-квартира организации, которая занималась переселением. В ней было довольно много англичан и индийцев; почти все они стояли (стульев не было), лишь кое-кто из индийцев со смущенным видом сидел на земле, поджав под себя ноги.
Посреди палатки на прямоугольном столе красовался грубо сделанный макет будущей деревни. Макет был ярко раскрашен дешевыми акварельными красками. Если бы не флажки, никто не мог бы определить назначение отдельных построек. На флажках имелись надписи «Молочный завод», «Клиника», «Школа». В этих картонных домиках было столько прямолинейной смелости, не подточенной никакими сомнениями, столько притягательной силы, что я почувствовала себя растроганной. Только бы не случилось чего-нибудь такого, что сорвет осуществление этого плана.
— Ричард…
— Да?
— Надеюсь, все будет хорошо… Я хочу сказать, надеюсь, что деньги не кончатся прежде, чем будет завершено строительство.
Мы только что вышли из хижины и направлялись к машине. Услышав мои слова, Ричард остановился и внимательно посмотрел на меня.
— А что? Разве вам не все равно? — спросил он.
— Нет.
Он улыбнулся.
— Вчера вы не очень-то беспокоились.
— Откуда вы знаете?
— Но ведь правда?
Я промолчала, он тоже ничего больше не сказал и, только когда мы сели в машину и поехали, заметил:
— Вы не одна такая. Большинство людей страдает недостатком воображения.
Охваченная глухим раздражением, я молча выглядывала из окна машины.
— Дорогая, — сказал он, — вы прелестны, когда сердитесь. Да и всегда прелестны. Вы это знаете?
Слова эти прозвучали в моих ушах, как чудесная музыка. Я не сомневалась, что он говорит искренне. Радость хлынула золотистым потоком, переполняя все Мое существо.
Мы подъехали к той самой деревне, где останавливались первый раз утром. На фоне темнеющего небосклона неподвижные верхушки пальм казались огромными черными веерами.
Машина стала. Я знала, зачем он ее остановил, об этом не надо было спрашивать, и все же спросила. Но не успела я закончить свой вопрос, как его губы прильнули к моим губам. Я вся подалась к нему, но он отодвинулся и отстранил меня. Потом еще раз слегка коснулся меня губами, стараясь успокоить, и сказал:
— Вы уже взрослая. Боже мой, совсем взрослая! А ведь прошло всего три года!
Взрослая. Когда мы впервые встретились, я уже не была ребенком. Это он считал меня ребенком. Да и три года — немалый срок. Особенно, когда столько думаешь о мужчине.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Столичная жизнь во многих отношениях похожа на жизнь периферийных городов; суть та же, только краски богаче и узоры более замысловатые.
С десяти до пяти вы на службе; потом играете в скуош или в гольф (в зависимости от вашего возраста); затем — выпивка и ужин: либо вы ужинаете с кем-то, либо кто-то ужинает с вами; потом едете в свой клуб на партию бриджа или бильярда или, если предпочитает выпивку, — снова в бар. По субботам в клубах устраивают танцы; и тогда, в саду, между деревьями, протягивают гирлянды лампочек. Воскресные утра вы проводите в чьем-нибудь доме, где собирается на завтрак компания, или ждете гостей у себя дома. Если вы женщина, то в будние дни, поутру, трижды-четырежды в неделю, встречаетесь с другими женщинами, чтобы поиграть в маджонг, а остальные два или три утра делаете бинты для Красного Креста: это рассматривается, как ваш вклад в военные усилия.
Изредка бывают балы в Доме правительства: один — когда кончается дождливый сезон и начинается жаркая погода, второй — когда кончается жаркая погода и люди возвращаются с горных курортов, и третий — когда отмечают день рождения его величества. Достаточно вам не появиться хотя бы на одном из этих балов, как вас отодвигают на задворки. Никто уже не вспоминает о. вашем существовании и не присылает вам никаких приглашений.
Таким образом, три раза в году вы волнуетесь, нервничаете, страдаете, обиваете пороги учреждения, где хранится книга посетителей, всячески ловчите, стараясь не выходить из рамок приличия, и снова напряжённо ждете, пока не получите, слава богу, желанного билета с золотой каймой.
Тем, кто знает многочисленные неписаные законы и обычаи этого круга (новичков в них либо вовсе не посвящают, либо посвящают весьма скупо), такая жизнь довольно приятна; для тех же, кто этих законов и обычаев не знает, не находится места, и если они все же пытаются проникнуть в высший свет, им нет никакой пощады.
Говинд никогда не был вхож в светское общество. Для него все эти законы и обычаи были плодами чужой культурны, — культуры другой расы, искусственно пересаженной на новую почву, оторванной от привычной среды и. переставшей быть подлинной. И он глубоко презирал тех, кто стремился приобщиться к этой культуре.
Но Кит не просто к ней приобщался — он воспринял ее всем своим существом. Его отношение к Западу не было всего лишь флиртом, мимолетным увлечением, которое можно легко побороть и забыть или, в лучшем случае, вспоминать с легким сожалением. Нет, его чувство было глубже: он понимал и любил Запад.
Рошан тоже питала симпатию к Западу. Но она в такой же степени принадлежала и Востоку: родившись в одном мире и получив образование в другом, она вросла в оба, чувствуя себя и там и здесь легко и непринужденно. Это было двойное гражданство, которым обладали немногие; кое-кто, возможно, решительно отверг бы такую двойственность, но тех, кто завидовал, было больше. Она же воспринимала свое положение, как само собою разумеющееся. И самым любопытным было то, что оба мира охотно принимали ее.
После того как она вышла из заключения, начальник тюрьмы и надзирательница продолжали ее навещать. И Рошан относилась к ним, как к друзьям. Она часто бывала на фабриках отца, и прядильщики и ткачи разговаривали с ней, как с равной. На танцы она приходила в красных лакированных туфлях и ярких, как крылья бабочки, сари; ее наперебой приглашали не только индийцы, но и англичане. Влияние Запада, сказывавшееся в ее облике и поведении, не. компрометировало ее даже в глазах Говинда, а ведь его глаза смотрели на всех строго, ревниво, они и раньше-то редко бывали добрыми, а в последнее время и подавно.
А Премала? Даже теперь, через десять лет, когда утекло столько воды, я не могу думать о ней без боли, поэтому стараюсь не вспоминать ее скромность, переходящую в мучительную застенчивость, ее милое, расстроенное, обиженное личико — прекрасное, тонкое личико, которое не утратило нежности, потому что Премала так и не очерствела, но которое постепенно тускнело и блекло.
Если бы она любила Кита не так сильно, то не так бы и стремилась сделать ему приятное. Но именно это ее рвение, эти ее неуклюжие старания «делать все, как положено», могли вывести из себя мужчину куда более терпеливого, чем Кит.
Вначале они всюду бывали вместе: Кит проявлял редкое терпение. Но совсем нелегко, находясь на самом гребне волны успеха, постоянно сознавать, что под тобою— бездна, или отказаться от радостного ощущения взлета ради тех, кто завяз в болоте; и Кит стал все реже и реже брать ее с собой (хотя она ни за что не отказалась бы от приглашения). Исключение составляли лишь официальные приемы, где необходимо было присутствие жен.
Приходилось иногда и самим принимать гостей — этого невозможно было избежать. И здесь, даже при наличии хорошо вышколенных слуг и несмотря на то, что сам Кит был отличным хозяином, на ее долю выпадала трудная роль хозяйки. Роль эта достаточно сложна для любого человека, который соприкасается с людьми из иного мира, разговаривающими едва ли не на другом языке, а для Премалы, не получившей соответствующего воспитания и не обладавшей искусством скрывать свои мысли, она была просто непосильна.